Нежная рука в розовом ситцевом рукаве опускала сверху
тяжелую корзинку, и сквозь листву Петя видел раскрасневшееся лицо Моти с
черешневой косточкой в губах. К полудню все устали, и Гаврик прошел под
деревьями, покрикивая солидным голосом:
– Бросай, пошабашили на обед!
И тут Петя вдруг совсем близко увидел Марину и ее мать. Они
шли прямо к нему, обнявшись как подруги, и судя по тому, что их уши были
обвешаны черешнями, а в руках они держали корзинки, Петя мог заключить, что они
тоже вместе со всеми убирали урожай.
При виде мадам Павловской Петя порядком-таки струхнул: а
вдруг она догадалась, кто шумит по ночам в полыни и бросает в окна любовные
секретки? Еще, чего доброго, надерет уши! Она ему в первый раз показалась такой
неприязненно-строгой. Но теперь, с черешнями на ушах и в стареньком домашнем
платье, она имела вид самый добродушный. А Марина улыбалась с откровенным
удовольствием; на ее лице не было и следа того неприступно-презрительного
выражения, с которым не так давно она сказала Пете ужасное слово «болтун».
– Доброе утро! – сказал Петя смущенно и, желая произвести на
Маринину маму самое благоприятное впечатление, даже шаркнул ногой, что вышло
довольно глупо, так как он был босиком. Но на это не обратили внимания.
– Вы совершенно правы. Нынче действительно на редкость
доброе утро, – с какой-то глубокой, серьезной улыбкой сказала Маринина мама. –
Не правда ли, Петя?.. Вас ведь, кажется, зовут Петя?
Она рассматривала его с любопытством, так как догадывалась,
что это именно он бросал ее дочке по ночам в окна секретки. А Марина невинно
посмотрела на Петю исподлобья и сказала как ни в чем не бывало:
– Давно с вами не виделись.
Она явно его задевала. Тут бы Пете и блеснуть каким-нибудь
великолепным печоринским ответом, но вместо этого он сумрачно пробормотал:
– Это зависит не от меня.
– А от кого же? – капризно сказала Марина и, повернувшись к
Пете боком, стала крутить пальцами тугую каплю клея, выступившего на коре
черешни, под которой они стояли.
– Вы сами знаете от кого, – с нежным упреком ответил Петя и
сам испугался, так как это уже было почти объяснение в любви.
Но как раз в это время подошла тетя и вывела племянника из
затруднительного положения:
– Ах, это вы? Наконец-то! Вы упорно нас избегаете. Нельзя
же, в самом деле, быть такой затворницей! На то и дача, чтобы наслаждаться
природой, дышать морским воздухом, гулять в саду. Все это к вашим услугам, а вы
по целым дням сидите взаперти, – защебетала тетя, сразу впадая в тот несколько
жеманный, светский тон, в котором, по ее мнению, должна разговаривать
интеллигентная хозяйка пансиона со своими интеллигентными жильцами. – Но, боже
мой, что я вижу? – всплеснула тетя руками. – У вас корзинки! Неужели вы тоже
пришли нам помочь? Это так мило, так любезно с вашей стороны! Не буду от вас
скрывать, но мы очутились в ужасном положении. Такой богатый урожай, но с нашей
непрактичностью… Как интеллигентный человек вы это должны понять…
– Да, да, – холодно сказала мадам Павловская. – Хотя и
маленький, но типичный случай, очень ярко характеризующий процесс концентрации
торгового капитала. По-видимому, эта самая Стороженко… или я не знаю, как ее
там зовут… уже является на местном фруктовом рынке полной монополисткой и
теперь всякими правдами и неправдами уничтожает всех своих более слабых
конкурентов. С вашей стороны было весьма наивно, что вы это не сразу поняли.
Сильные поглощают слабых – таков закон исторического развития капитализма.
Тетя с испугом слушала Павловскую. Оказывается, она
прекрасно осведомлена обо всех их делах, несмотря на то что все время сидит
дома и никуда не показывается. Из всех ее слов тетя поняла только то, что это
что-то очень политическое, а мадам Павловская опасный человек. Но все же тетя
сделала попытку вернуть разговору светский характер.
– Вы совершенно правы, – сказала она. – А мадам Стороженко –
это прямо-таки монстр. Грубое, невоспитанное животное, которому совершенно не
место в приличном обществе.
Павловская нахмурилась.
– Мадам Стороженко прежде всего дрянь, с которой надо
бороться.
– Да, но каким образом? – сказала тетя, брезгливо пожимая
плечами. – Не подавать же на нее мировому! Слишком много чести!
Павловская внимательно посмотрела на тетю и вдруг улыбнулась
так, как улыбаются детям, когда они задают наивные вопросы.
– Мировому? Вы меня умиляете, – сказала она и засмеялась
сухим, недобрым смехом.
Тетя смотрела на эту маленькую женщину с умным, насмешливым,
решительным лицом, на ее вздернутый, упрямый подбородок, на темные усики над
верхней губой и чувствовала, что она принадлежит к какому-то совсем другому,
особому миру, непонятному, но притягательному.
«Вы социал-демократка?» – хотела спросить тетя, но вместо
этого вдруг обняла Павловскую и совсем по-институтски воскликнула:
– Душечка, вы мне ужасно нравитесь!
– Уж не знаю чем, – серьезно ответила Павловская, но было
заметно, что тетя ей тоже нравится.
По-видимому, Павловская с самого начала составила себе о
семействе Бачей не совсем верное представление.
Она думала, что это обыкновенные арендаторы, промышляющие
дачей и фруктовым садом, а они оказались наивными, не приспособленными к жизни
людьми, попавшими в беду.
Натянутость исчезла, они разговорились. И хотя Павловская
по-прежнему держала себя весьма сдержанно, но тетя, со свойственной ей живостью
воображения, уже через пять минут довольно точно представила, что, собственно,
происходит на хуторке.
Она поняла, что это не просто пришли поденные рабочие,
которых привел Гаврик с Ближних Мельниц, а это всё люди, связанные между собой
какими-то общими интересами и, что самое удивительное, хорошо знакомые с
Павловской. И было похоже, что во всем этом есть какой-то тайный умысел.
Глава 51
Лежачего не бьют!
Петя и Марина шли по аллее, делая вид, что очень заняты
своими мыслями, а на самом деле просто не зная, о чем говорить, а главное, с
чего начать.
– Вы на меня сердитесь? – спросила Марина, и, так как Петя
продолжал угрюмо молчать, она осторожно поцарапала ноготком по его рукаву и
сказала: Не надо сердиться. Лучше будем друзьями. Хотите?
