— Кто же?
— Этого я не знаю.
— Если до вечера ты сообщишь мне имя, то не отправишься в холодную комнату.
— Возможно, кто-то пытается поссорить нас с Крассом.
Я говорю это, не подумав, но по блеску в глазах Цезаря понимаю, что мне стоило промолчать.
— Подумай еще. Иначе твое наказание начнется вечером в двадцать два часа после сеанса ежемесячного смеха. Воспользуйся правильно сегодняшним днем. Потому что в течение четырех последующих у тебя будет немного подов для веселья. До свидания.
Чуда не произошло, и час наказания настал. Мне предстоят девяносто шесть долгих часов, в течение которых меня, как я надеюсь, не один раз навестит Ромул, «страж холодильника». Это ученик, которого можно встретить только там. Я видел его каждый раз, когда попадал туда. В первый раз я был в ужасе, а он и не собирался меня успокаивать. Я не спал ни секунды. Он бил в пол прямо передо мной железной палкой. Его лицо корчилось в ужасных гримасах. Он орал мне в уши: «Ты не Рем? Не Рем! Не Рем!» Я кричал, бегал до изнеможения, а он играл со мной, словно дикая кошка с беззащитным кротом.
Теперь я знаю, что он проделывал все это, чтобы я не уснул и не замерз до смерти. Во второй раз он все время молчал, сидя в углу холодной комнаты. А в последний раз он наблюдал за мной с грустной улыбкой и перед моим выходом проронил всего несколько слов:
— В следующий раз я с тобой поговорю.
В тот вечер, выходя, я пообещал себе, что больше никогда туда не вернусь. Я дохромал до больницы, где мне едва не ампутировали два пальца на правой ноге.
Четвертое пребывание в холодильнике означает четыре дня. Это рекорд для нынешних учеников. Надеюсь всем сердцем, что Ромул будет там и сдержит свое обещание.
В коридоре встречаю Красса.
— Ну что? — спрашивает он. — Он отменил наказание?
— С чего это? Он никогда не отменяет наказаний. Но хватит об этом. Не порть мне последние часы. К тому же сегодня вечером сюрприз: сеанс смеха!
— Я не люблю сюрпризы. Они здесь сомнительные.
— Увидишь, этот не так уж плох.
После ужина все ученики встают в круг, согласно своему цвету. Вооружившись микрофоном, Цезарь 2 дает команды и задания.
За долгими упражнениями на дыхание следуют своего рода распевки: «Аааааааа! Оооооооо!» Одни гримасничают, другие смеются. Постепенно, непонятно почему, все ученики начинают громко и заразительно смеяться. Вскоре уже от смеха сотрясается весь зал. Минут через десять резкий свисток приводит нас в чувство, и все отправляются в спальню.
За мной незаметно приходит Цезарь и провожает меня на кухню. Он открывает тяжелую дверь и подталкивает меня твердой рукой внутрь. Я повинуюсь, у меня нет выбора.
«Камера» еле-еле освещена. Поначалу холод не кажется слишком сильным. Но тело очень быстро растрачивает энергию, силясь поддержать свои 37,5 градуса Цельсия. Все небольшое помещение уставлено массивными колоннами. Из комнаты есть второй выход, ведущий в неведомую детям часть Дома. Именно через эту железную дверь появляется и исчезает «страж холодильника». Возможно, Ромул прячется в одном из темных углов. Подожду его. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь, чтобы не пропустить малейший шум. Спустя несколько мгновений я ощущаю чье-то дыхание. Я чувствую, как оно становится сильнее. Я медленно поднимаю веки: он здесь, с легкой полуулыбкой на губах, на расстоянии вытянутой руки от меня. Он ничуть не изменился: тот же рост, то же атлетическое телосложение, такой же бритый череп.
— Ну вот ты и вернулся! Последний раз это было полтора года назад, — говорит он.
— Я точно не помню.
— Восемнадцать месяцев и два дня.
— Я никогда не считал. Более того, я был убежден, что никогда не вернусь сюда.
— Ну и?
— Мой подопечный совершил глупость.
— Классика, почти банальность. Четыре дня и четыре ночи — будет трудно.
— Знаю. Зато ты здесь.
Кивком головы он подзывает меня поближе к мотору холодильника.
— Поговорим наедине, — произносит он, не повышая голоса, несмотря на шум двигателя.
Чтобы понять его, я слежу за движениями губ.
— Здесь безопасно. Впервые я встречаю друга. Ты единственный, кого им не удалось выдрессировать. Хоть какое-то разнообразие после всех этих малышей, которые только и делают, что плачут и орут, как только я к ним приближаюсь. Как будто я собираюсь их задушить… По правде сказать, мне на самом деле часто этого хочется.
— Значит, ты иногда выходишь из холодильника?
— На пять-шесть часов каждую ночь. Я сплю в крошечной, но теплой комнате. На ночной столик мне ставят чашку чая. Я ни с кем не вижусь. Иногда я моюсь, хотя из-за этой температуры запахи не особенно чувствуются.
— Почему тебя держат в изоляции, вдали от других детей?
— Потому что я совсем не ребенок.
— Да ты не больше меня.
— Ты пока еще не все понял… Ладно, я должен тебя оставить. Если мы не выйдем из-за этой колонны, они занервничают. До завтра.
Он удаляется, и я слышу, как за ним хлопает дверь. Очень быстро я подбегаю к ней, чтобы погреться теплым воздухом, который мог проникнуть, пока ее открывали. Но ничего не чувствую. Стою возле двери несколько секунд.
У меня есть опыт пребывания в холодильнике, и я знаю теперь, что нужно делать, чтобы выйти из него невредимым: занять мозг не важно чем, хоть пересказом всех выученных в Доме правил или счетом до бесконечности. Нельзя забывать и о теле: надо активно массировать стопы, руки и уши. Еще нужно ходить. Постоянно, но не слишком быстро, чтобы не устать. Я не знаю, можно ли продержаться четыре дня. Мне неизвестно, удавалось ли это кому-нибудь до меня.
Я вспоминаю свои прежние ошибки, приводившие меня в холодильник в прошлом.
В первый раз это было по недоразумению. Двое учеников подрались: старший Аппий, которого сегодня уже нет, и Рем. В суматохе я упал на пол. Меня подняли и отвели в кабинет Цезаря вместе с Аппием, но без Рема. Они ошиблись. Но я ничего не сказал, Аппий тоже. Мы уже тогда знали, что обсуждать что-либо бесполезно. Я видел, как Цезарь несколько секунд тряс большую металлическую коробку. Потом он ее отложил и закрыл глаза, чтобы подумать. После этого он встал и повернулся к нам спиной. Наконец он снова сел и открыл коробку с ключами. По одному для каждого. Аппий был ранен, и ему разрешили подлечиться в санчасти, прежде чем отправиться в холодильник, а я был отправлен туда тотчас же, в одиночестве.
Во второй раз это была полностью моя вина. Я сделал это практически нарочно. В то время я был очень легкомысленным и решил нарушать правила каждый день, просто чтобы проверить, можно ли не попасться и избежать наказания. Чаще всего проступки были совсем незначительные: я пел не все куплеты на занятиях хора, клал вилку в рот после сорока восьми секунд или застегивал на пижаме не все пуговицы. Каждый вечер, лежа в кровати, я был страшно горд тем, что противостоял заведенным порядкам, хотя этого никто и не замечал или не хотел замечать. Но однажды вечером после ужина за мной пришел Цезарь 2. Он завязал мне глаза и повел по коридорам до тяжелой железной двери, которую он открыл с трудом. Потом я сидел на табурете и ждал, пока ко мне не пришли. Это был, несомненно, старик, потому что он сильно шаркал и явно страдал одышкой. Он приложил мне к уху на несколько секунд наручные часы. Его сухие и узловатые руки пахли уксусом. Он меня осматривал еще добрую четверть часа, не раскрывая рта, а потом что-то нацарапал на бумаге, которую протянул Цезарю. Должно быть, он написал: Проблем со слухом нет. Годен для холодильника, — поскольку спустя пару минут я был заперт там на два дня.
