После этого его охватывал приступ гнева, передававшийся и мне: он рассказывал, как падишах на коне много часов преследовал обезумевшего кабана или глупо лил слезы над зайцем, пойманным борзыми; злясь, он нехотя признавал, что слова, которые он говорил падишаху во время охоты, влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, и повторял: «Когда же эти глупцы увидят правду? Случайно это или закономерно, что столько дураков находят друг друга? Почему они так глупы?»
Таким образом, он начал осознавать, что надо снова заняться тем, что он называл «наука», — на этот раз для того, чтобы понять, чем набиты их головы. Когда мы, почти ненавидя друг друга, усаживались за стол, я страстно желал приступить к этой «науке», так как вспоминал о прекрасных днях, когда мы были так похожи друг на друга, но после первых же попыток мы поняли, что все совсем не так, как прежде.
Теперь я уже не мог нападать на него, как раньше, так как не знал, в какую сторону его направить и чем воздействовать. Но еще важнее было то, что я воспринимал его страдания и поражения как свои собственные. Однажды я наблюдал за ним после того, как напомнил ему о глупости здешних властителей, даже преувеличивая ее, и заставил его почувствовать, что и он, как они, обречен на поражение; он яростно возражал мне, убеждал, что поражение необязательно, что если бы мы опередили их, если бы претворили в жизнь проект нашего оружия, то течение реки, которое стремится отбросить нас назад, могло бы повернуться в нужном нам направлении; он радовал меня, так как говорил не о реальном проекте, а о «проектах», как делал это в дни, когда мы впадали в отчаяние, но в то же время его охватывал ужас неизбежно приближавшегося поражения; он казался мне ребенком-сиротой, я любил его гнев и печаль, напоминавшие мне о первых совместно прожитых годах; я хотел быть таким же, как он. Когда я смотрел, как он бродит по дому или выходит на грязную улицу под проливным дождем, или смотрит на бледный дрожащий свет в окнах домов у Золотого Рога, словно высматривает там что-то, что могло бы возродить надежду, я думал, что это не Ходжа, а моя молодость корчится в муках. Как будто человек, которым был я, оставил меня и ушел, а я, дремлющий в углу, пытался, вызывая в себе воспоминания о прошлом, вновь обрести желание жить.
Я устал от этих бесконечно повторяющихся, нескончаемых переживаний. С тех пор, как Ходжа стал главным астрологом, наши владения в Гебзе увеличились, доходы выросли. У него не было необходимости заниматься чем-то еще, кроме как проводить время в беседах с падишахом. Иногда мы выезжали в Гебзе, обходили старые разрушенные мельницы, деревни, где первыми нас встречали огромные пастушьи собаки, проверяли счета, пытаясь понять, на сколько обманул нас кяхья; иногда весело, но чаще с тоской и вздохами писали рассказы для развлечения падишаха; других занятий у нас не было. Если бы я не настаивал, мы отказались бы и от приятного времяпрепровождения с женщинами, которое мы иногда устраивали.
Сильнее всего Ходжу задевало то, что падишах, осмелев оттого, что армия и паши покинули Стамбул ради похода в Германию и к крепости на Крите, снова, не слушая мать, собрал вокруг себя всех изгнанных из дворца болтунов, глупцов и прихлебателей. Испытывая отвращение к этим обманщикам, Ходжа решил не сближаться с ними, чтобы выделиться из их толпы и показать свое превосходство, но, по настоянию падишаха, принужден был несколько раз слушать их споры. На этих диспутах обсуждалось, есть ли душа у животных, и если есть, то у каких; кто из них попадает в рай, а кто в ад; как отличить мидию-самку от мидии-самца; восходит ли каждое утро новое солнце или одно и то же; после таких собраний он уходил, совершенно потеряв надежду на будущее, и говорил, что если мы не сделаем что-нибудь в ближайшее время, то падишах выскользнет из наших рук.
Я с радостью соглашался с ним, так как он говорил о «наших» проектах и «нашем» будущем. Для того, чтобы разобраться в том, что сейчас происходит с падишахом, мы как-то вытащили тетради, куда я много лет записывал все происходившее, а также наши воспоминания. Мы попытались упорядочить суждения падишаха и, тем самым, понять его умонастроение, и результат не был обнадеживающим; Ходжа все еще продолжал говорить о невероятном оружии, которое нас спасет, и о задачах, которые нам необходимо поскорее решить, но вел себя так, будто не замечает приближающейся страшной катастрофы. Эту тему мы обсуждали месяцами.
Понимали ли мы под катастрофой отделение от империи одной за другой разных стран? Мы расстилали на столе карту и грустно определяли: сперва — какие страны, а потом — какие горы и реки потеряет империя. Или катастрофа означала незаметное изменение людей и веры? Мы представляли, как в один прекрасный день стамбульцы встанут из теплых постелей и окажутся совсем другими людьми; они не будут знать, как надевать свою привычную одежду, не будут помнить, для чего предназначены минареты. А может, катастрофа — это видеть превосходство других и стараться быть на них похожими? Тогда он снова просил меня рассказать о жизни в Венеции, а потом мы сопоставляли здешнюю жизнь с моими воспоминаниями.
О наших мечтах, за которыми совершенно незаметно пролетало время, мы решили, в качестве последнего средства спасения, поведать падишаху. Мы полагали, что его могут взволновать сцены катастроф, увиденные как бы в цветных снах. Эти сцены, которые мы месяцами воображали с печальным и безнадежным весельем, мы тихими темными ночами описали в книге, где были согбенные бедняки, грязные дороги, недостроенные здания, странные темные улицы; люди, читающие непонятные им самим молитвы; озабоченные матери и отцы; несчастные, которым не хватало всей жизни, чтобы рассказать нам обо всем, что было создано и написано в других странах; неработающие механизмы; люди со слезами на глазах, оплакивающие прежние счастливые дни; тощие — кожа да кости — уличные собаки, безземельные крестьяне, праздно шатающиеся безработные, горожане, неграмотные мусульмане в штанах и все войны, закончившиеся поражением. В другую часть книги мы поместили мои воспоминания, несколько ярких, поучительных и счастливых сцен из моей жизни с родителями и братьями в школьные годы в Венеции: мол, так живут те, кто нас победит, и нам необходимо что-то предпринять, чтобы опередить их! В заключительной главе книги, переписанной нашим другом каллиграфом-левшой, мы поместили очень нравившееся Ходже стихотворение, которое можно было считать вступлением к загадкам и тайнам, скрытым в наших головах, уподобленных битком набитому шкафу. Тонкая туманность этого стихотворения грустно завершала лучшую из написанных нами с Ходжой книг. Через месяц после того, как Ходжа преподнес книгу падишаху, он получил приказ приступить к изготовлению нового невиданного оружия. Мы были поражены и так и не смогли решить, какую роль сыграла книга в нашем успехе.
9
Когда падишах сказал: «Ну что ж, сделай свое невероятное оружие, от которого придут в полную растерянность наши враги!» — может быть, он испытывал Ходжу, а может, ему приснился сон, о котором он не рассказал Ходже, а может, он хотел показать вечно поучающей его матери и пашам, что глупцы из его окружения на что-то годятся, а может, он думал, что после победы над чумой Ходжа сотворит еще одно чудо, а может, на него действительно повлияли сны о катастрофе, которыми мы наполнили книгу, а может, падишах испугался не катастрофы, а нескольких военных неудач и беспокоился, что его свергнут с престола, а вместо него возведут брата. Обо всем этом мы растерянно думали, подсчитывая, какой доход мы получим от деревень, зданий, оливковых рощ, которые падишах выделил нам, чтобы мы имели средства на разработку оружия.
