– Не притворяйся, мамуля, что не понимаешь! Я думаю,
еще дня два – и он сделает тебе предложение. Только не вздумай ему отказать!
– Да ты с ума сошла! Мы едва знакомы!
– Подумаешь, велика важность! Но имей в виду – в твоем
возрасте лучше тебе не найти!
– А я и не ищу! Меньше всего на свете хотела бы выйти
замуж! Нет, я слишком ценю свою свободу! Я не могу без ужаса думать о том, что
у меня в квартире поселится какой-то мужик, которого надо будет кормить,
обстирывать… Брр! Я терпеть не могу Ахмадулину, но одну ее строчку – «…и
ощутить сиротство как блаженство» – принимаю полностью!
– Мамуля, но я же видела, что он тебе жутко нравится!
– Нравится, не спорю. Но одно дело роман и совсем
другое – брак. Нет, доченька, этого ты от меня не жди.
– Ну и зря. Такие на дороге не валяются.
– Ладно, детка, давай-ка помоем посуду и ляжем спать.
Завтра надо встать очень рано.
На другой день мы спозаранок заехали за Любой и помчались
туда, где останавливаются экскурсионные автобусы. По дороге Люба сказала:
– Кирюшка, гляди, видишь эту белую кучу? Это снег! Сюда
его регулярно привозят с гор, чтобы ребятишки имели представление, что такое
снег! Здорово, правда?
– Не то слово! Ага, ты, значит, вполне способна
находить и что-то хорошее в здешней жизни?
– Способна, способна, а все равно хочу домой, вот
только дома там уже нету.
На путевках было написано: «Сбор группы у дерева». Когда мы
подъехали к станции, выяснилось, что деревьев там более чем достаточно.
– Ничего не скажешь, хорошенькое обозначеньице, –
проворчала Люба.
– Да ладно, тетя Люба, сейчас вмиг разберемся. –
Даша выскочила из машины и, ничуть не стесняясь, громко крикнула: – Эй, где
здесь автобус Марины Воробьевой?
Мне уже успели объяснить, что два самых крупных
экскурсионных бюро принадлежат двум Маринам – Марине Фельдман и Марине
Воробьевой. У каждой есть свои приверженцы, и их отношения немного смахивают на
отношения поклонниц Лемешева и Козловского.
К Дашке немедленно подскочил какой-то парень, стал что-то
объяснять, и видно было, что он уже готов на все. Я с гордостью наблюдала за
своей красивой и вполне раскованной дочерью. Ну и отлично, такая не пропадет!
– Кирка, – словно бы угадала мои мысли
Люба, – а мы ведь такими не были. Какие-то зажатые мы были, правда?
– Правда, и слава Богу, что они другие. Так куда легче
жить!
– Тетки, вылезайте, нашла я ваш автобус – шикарный,
мерседесовский, с кондиционером!
– Кирка, ты не обидишься, если я чуток посплю? Для меня
в такую рань вставать – хуже смерти.
– Да спи себе, Любаша, сколько влезет! А я буду в окно
смотреть.
Любка и в самом деле уже через минуту спала крепким сном. А
я не столько любовалась видами Израиля, сколько вспоминала вчерашний вечер.
Этот Котя мне определенно нравится. Подумать только, мы виделись всего два
раза, а ощущение такое, будто Бог весть как давно знакомы! Это дорогого стоит.
А как он целуется! При одном только воспоминании в дрожь бросает! Куда это
годится! Еду в Иерусалим, а мысли какие-то грешные. Это, наверное, оттого, что
я воспитывалась атеисткой и довольно долго жила в Безбожном переулке.
– Циля! У тибе юбка задралась! – раздался вдруг
чей-то пронзительный голос.
– А? Что? – обалдело вскинулась сонная Любка.
– Спи себе, у какой-то Цили юбка задралась.
– Нет, ты скажи, почему это здесь евреи так орут?
– Вероятно, потому, что в других местах им приходится
помалкивать. Их можно понять.
– Расфилософствовалась!
– Любаня, не ворчи. Спи лучше.
– Да нет, тут разве поспишь! Кирка, признайся, ты
влюблена?
– С чего ты взяла?
– А то я тебя не знаю – вон глаза какие мечтательные.
Ну и кто на сей раз?
– Да нет, пока еще говорить не о чем, всего-то полтора
раза видались.
– И ты уехала?
– Никуда я не уехала, он тут.
– Иди ты! – восхитилась Люба. – Ну, Кирка, ты
даешь! Уже здесь успела подцепить?
– В самолете.
– Ага, как в песенке, «Любите на лету!».
– Вот-вот!
– Кирка, я серьезно спрашиваю!
– А я не могу серьезно отвечать!
Между тем мы подъезжали к Иерусалиму.
Экскурсоводша, маленькая, очень бойкая женщина, повела
рассказ о городе, о кварталах, которыми мы ехали. Здесь жили немецкие евреи,
успевшие уехать в самом начале тридцатых годов. Они смогли вывезти немалые
средства, построили здесь добротные дома, очень похожие на немецкие виллы.
А дальше начались чудеса, и я забыла обо всем на свете.
«Иерусалим – город трех религий» – так называлась наша экскурсия. Дивный,
белый, экзотический город, в жарком воздухе которого так естественно звучат
имена Ирода, Каиффы – вот здесь жил Ирод, а вот там Каиффа! Когда же мы попали
в узкую каменную улочку, сплошь занятую лавчонками, торгующими всякой
туристской дребеденью, и наша экскурсоводша Людмила сказала, что это и есть Виа
Долороса, то есть Скорбный путь, меня охватило какое-то никогда доселе не
испытанное волнение, нараставшее с каждой минутой. Потом был храм Гроба
Господня, но об этом ничего не могу рассказать – только комок в горле и строчки
Пастернака: «…все яблоки, все золотые шары» – и еще: «Я в гроб сойду и в третий
день восстану…»
Когда мы добрались до Стены Плача, я уже вполне пришла в
себя. Чтобы попасть к Стене, надо пройти контроль не менее строгий, чем в
аэропорту: с металлоискателем, с раскрыванием сумочек. Никакой записки я,
конечно, не заготовила, а потому, протолкавшись к Стене, просто прижала к ней
ладонь и подумала: пусть у Дашки все будет хорошо.
Людмила предоставила группе возможность двадцать минут
погулять и, так сказать, «оправиться». Оправившись, мы с Любкой отошли в
сторонку покурить. Курила, впрочем, одна Любка.
– Кирка, да ты на ходу подметки режешь, что это с тобой
на старости лет?
– Ты о чем?
– А ты не заметила, как тут один дядечка просто глаз с
тебя не сводит?
– Где, какой?
– Сейчас я его не вижу. Он из нашей группы, довольно
пожилой, но интересный.
– Пожилой! Мы и сами с тобой уже пожилые!
– Ничего подобного, мы еще хоть куда!
Приехав в Израиль, Любка пережила уже три бурных романа.
– Если хочешь знать, мы еще только вступаем в возраст
элегантности, – заявила Люба.
– Ты мне напоминаешь одну мамину приятельницу. Когда
мне было года тридцать два, я ей сказала, что уже вступила в бальзаковский
возраст, так она на меня просто накричала, теперь, мол, все изменилось, и это
она в бальзаковском возрасте, а ей было лет шестьдесят пять.
