– И думаешь, теперь тебя легко отпустят?
– А от меня больше нечего ждать! Выше проректора я уже
не прыгну. Наследство я получил и разделил поровну. На дачу и квартиру посягать
не собираюсь, возьму только машину. Дети более чем взрослые. Мы с женой уже лет
десять спим в разных комнатах. Деньги я по нынешним временам получаю очень
небольшие. Ну так что с меня взять? Зачем за меня держаться?
– Какой же ты все-таки наивный, Марат! А положение?
Женщина привыкла быть замужем, и вдруг ты ее бросишь. Вот это сильнее всего ее
и уязвит.
– Да она меня ни в грош не ставит.
– Это пока ты есть.
– Любимая моя, не будем терзаться этими мыслями, зачем
портить последние часы? Скажи лучше, ты любишь меня?
– Люблю, да, конечно, люблю, но не верю.
– Девочка моя, милая, любимая, какую же рану я тебе
нанес, если за столько лет не затянулась… Прости, прости меня грешного, и
поверь – сколько мне осталось прожить, я буду с тобой, до последнего вздоха,
если… если ты сама этого хочешь. Может, ты просто не хочешь быть со мной и
потому говоришь, что не веришь мне? – Он вдруг зажег свет на
столике. – Дай мне заглянуть в твои глаза, скажи правду: ты не хочешь быть
со мной, я слишком стар для тебя, ты предпочитаешь этого Котю, да? Нет, вижу по
твоим глазам, что ты меня любишь, а не его. Ведь твои глаза врать не умеют,
такие красивые, любимые глаза, такие зеленые…
Утром мы, конечно, встали вконец разбитые. Марат пошел
проститься с друзьями, а я как потерянная бродила по квартире. Подумать только,
неделю назад, в прошлое воскресенье, улетел Котя, и за эту неделю я прожила
целую жизнь с другим человеком – счастливую, неимоверно счастливую
жизнь, – и вот она подошла к концу. А что, если он и в самом деле бросит
семью и уйдет ко мне? Здесь мы были вырваны из жизни, а в Москве как будет?
Ведь это не просто взять чемодан и уйти на другую квартиру. Кто-то из его
друзей не примет меня, кто-то из моих – его. Он лелеет мечту уехать за границу.
Но ведь это легко сказать, а сделать куда труднее. А я, разве я смогу бросить
Москву, подруг, привычную жизнь? Да, но зато я буду с ним, с Маратом, с отцом
моей Дашки, которого она так полюбила! Неужели это возможно?
Тут зазвонил телефон. Междугородный. Нет, не буду брать
трубку. Наверное, это Котя. Как мне говорить с ним? Котя, Котя, зачем ты уехал?
Как легко и хорошо мне было с тобой. Никакой тяжести, никаких счетов, никакого
надрыва. Господи, да я же рвусь на части! Что же мне делать, с кем
посоветоваться? Да с кем бы я ни советовалась, все, кроме Дашки, скажут, что я
последняя дура, если хочу ставить на Марата. Я и сама это понимаю. Но…
Вскоре вернулся Марат, а за ним и Даша – ее отпустили
пораньше, чтобы она могла проводить отца. Даня провожать Марата не поедет, сегодня
вечером у него концерт в Ашкелоне. Началась обычная предотъездная суета, потом
мы обедали втроем, Марат и Даша напоследок наслаждались друг другом.
И вот мы уже в аэропорту. Все формальности выполнены, и мы
сидим втроем за столиком в кафе.
– Папа, а когда вы с мамой опять приедете?
– Может быть, даже этой осенью.
– Вот было бы здорово!
– Мама вернется в Москву, и я займусь разводом, много
времени, я думаю, это не потребует, потом мы как можно скорее поженимся и будем
подыскивать для себя какой-нибудь домик в Испании или Португалии.
– Нет, совсем без зимы я не могу, – вдруг
вырвалось у меня.
– Но мы же не будем порывать с Москвой. Часть года
будем жить в Москве, а часть, к примеру, в Португалии, чем плохо? А потом,
может, и Дашу с Даней заберем отсюда, если они захотят. Короче говоря, будем
жить как нормальные свободные люди. И у тебя будет настоящая мастерская, а я
буду выращивать для тебя цветы какие захочешь и никогда не буду покупать тебе
мороженого…
Мы рассмеялись, и тут объявили посадку. Пора было прощаться.
Дашка повисла на шее Марата и со слезами целовала его. Я ждала своей очереди.
Наконец она оторвалась от него, и он шагнул ко мне.
– Любимая моя, без долгих слов – до встречи в
Шереметьеве в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое!
Он обнял меня, и мне вдруг показалось, что все это может
быть. А почему бы и нет, ведь была же эта неделя, лучшая в моей жизни, так
почему бы не сбыться всему остальному?
Мы долго и отчаянно целовались, вероятно, со стороны это
выглядело смешно, уж больно мы с ним немолоды для таких прощаний, но какое нам
дело до всех?
– Девочки мои дорогие, мне пора! – со вздохом
сказал Марат и стал подниматься по ступенькам.
– Мамочка, – проговорила Даша и всхлипнула. –
Как жалко, что он уезжает, я так его полюбила! Неужели ты ему не веришь, мама?
– Да Бог его знает, я что-то в растерянности… Бывают же
чудеса на свете. Я как-то вдруг в это поверила.
– И я ему верю! Он так тебя любит, весь светится, когда
на тебя смотрит. И мне кажется, что он был всегда, с самого детства. Какое
счастье, что вы встретились! Я тебя тоже никогда такой не видела.
Мною вдруг овладело лихорадочное возбуждение. Я поверила! Уж
не знаю, Марату или судьбе, вдруг повернувшейся ко мне лицом. Наверное, судьба
испытывает меня – окажусь ли я верной своей любви.
– Знаешь, Данечка, давай поедем к Любе, ведь мы же с
ней ни разу даже как следует не потрепались.
Люба была мрачна.
– Ну, проводила своего недопеска?
– Любашка, ты чего такая свирепая?
– Да с Шацем опять поцапалась. Это же немыслимый
характер. Все время лезет на баррикаду, причем с утра на одну, а вечером на
другую.
– То есть?
– Ну, утром все в Израиле говно, а вечером наоборот.
Это ж с ума сойти можно. И потом, только я за порог, он хватает гитару и
начинает записывать на магнитофон свои песнопения. Лиза на стенку лезет, и я ее
понимаю. Ты же это слышала! Да ладно, бог с ним, ты-то как, жива?
– Да не очень.
– И что теперь будет?
– А я знаю?
– Ну все же?
– Жениться хочет.
– Марат?
– Ну да. Жениться и жить половину времени в Москве, а
половину где-нибудь за границей.
– Это на какие же шиши?
– А он наследство получил. В Дании.
– От Гамлета, что ли? Нет, скорее от Клавдия. А всего
вернее – от Андерсена, такой же сказочник!
– Любашка, он не такой уж плохой, мой Марат.
– Мой бедный богатый Марат!
– Любонька, ну коли уж я его простила, прости и ты.
– Щас! Разбежалась!
– Любка, а помнишь, как ты на меня ногами топала, когда
я с Юриком связалась? А мы с ним худо-бедно семь лет прожили.
