– Ясное дело, оставлю, не боись, Кирюха, будет тебе
квартирка для любовных свиданий. Если он, конечно, вообще прорежется, твой
Робеспьер.
– Марат, – слабым от переживаний голосом поправила
я.
– А по мне один хрен, что Марат, что Робеспьер, я всю
эту революционную сволочь терпеть не могу. Ручаюсь, что твоя мама скажет:
порядочного человека не могут звать Маратом. Хочешь пари?
– Какое там пари! Именно так она и скажет.
В разговорах о Марате мы просидели до глубокой ночи.
В течение недели мои близкие друзья как-то разом разъехались
на отдых. Все уже знали о великой любви. Не понимаю, что такое со мной
приключилось, раньше так не бывало, но у меня возникла такая неодолимая
потребность говорить о нем, вновь и вновь проживать эту встречу, что на меня
уже начинали смотреть как на полоумную. Во всяком случае, когда, никого не
застав, я позвонила жене моего старого друга, с которой мы были в хороших
отношениях, но не более того, позвала ее к себе и вывалила ей все, она, похоже,
решила, что я рехнулась. Вытаращив глаза, она слушала меня и сочувственно
кивала головой. Впрочем, скорее всего, она сочувствовала не мне, а моим
родителям, чья дочка вдруг безнадежно сбрендила.
А потом вернулись родители, и я конечно же рассказала обо
всем маме, хотя в последнее время старалась скрывать от нее свои сердечные
дела, уж больно решительно она во все вмешивалась. Разумеется, мама заявила,
что приличный человек не может носить имя Марат. Алевтина как в воду глядела.
Наконец он позвонил. Когда раздался звонок, я уже точно
знала – это он. Задыхающимся от волнения голосом он сказал, что едва дожил до
этого дня.
– Когда же, когда мы встретимся?
– Завтра вечером, часов в восемь.
– Где?
– У моей подруги.
– Это далеко?
– Нет, пять минут ходьбы от моего дома.
– Чудесно! Значит, завтра в восемь на углу у магазина,
да?
– Да!
– Я люблю тебя!
– Я тоже!
– До завтра, любовь моя.
– До завтра.
Неужто свершилось? Он приехал! Приехал и сразу позвонил! Я
даже ни о чем его не спросила – как он отдохнул и так далее. Ничего, завтра
спрошу. И совершенно не с кем поделиться радостью! Даже мама и та уже спит! Как
же теперь дожить до завтрашнего вечера? Нет, не до вечера, до утра. Утром
предстоит куча дел, надо все успеть, и еще забежать в Алькину квартиру хотя бы
пыль смахнуть. А потом еще навести немыслимую красоту. Ведь после разлуки
смотришь всегда другими глазами. После разлуки Анна заметила, что у Каренина
уши торчат. А вдруг он что-то такое во мне заметит? А если я? Нет, я-то уж
точно ничего не замечу, меня так колотит от любви, что я вовсе ослепла, ничего
кругом не вижу, где уж тут разглядеть пятна на солнце? Впрочем, если и он в
таком же градусе, то можно не волноваться. Главное – выспаться, но как заснуть
в таком состоянии? Взять у папы снотворное? А если я буду завтра как вареная
рыба? В результате от всех этих мыслей я заснула как убитая.
Утром, свежая как огурчик, я понеслась по делам, а их
конечно же скопилась чертова уйма. Но, разумеется, я все успела и в шесть часов
примчалась домой, уже едва держась на ногах. Сразу плюхнулась в теплую ванну с
бадузаном и четверть часа лежала, закрыв глаза. Потом вымыла голову, намазалась
разными кремами. Короче говоря, без четверти восемь я была готова – одета,
намазана, причесана. И жутко себе понравилась. Даже мама, обычно почитавшая
своим долгом обнаружить какой-нибудь изъян в моей внешности, изумленно
проговорила:
– Да ты сегодня просто красавица!
Ой, спасибо тебе, мамочка, что не испортила мне настроения.
Когда же надо выйти? Без пяти – рано. Без двух – в самый раз. А вдруг лифт
застрянет? Побегу лучше пешком с восьмого этажа, по крайней мере можно выйти
чуточку раньше.
Когда я выскочила в переулок, уже совсем пустынный в этот
час, я сразу заметила его. Он ждал у магазина, повернувшись спиной ко мне.
Почему-то на нем был мохеровый свитер, хотя погода стояла теплая. Мне хотелось
тут же его окликнуть, но я боялась, что голос сорвется, и, держа себя в руках,
чтобы не побежать, я медленно пошла к нему. Он обернулся, увидел меня и,
кажется, тоже едва не побежал. Так мы шли навстречу друг другу и наконец
схватились за руки.
– Кира, какая ты красивая, ты еще похорошела, –
хриплым голосом проговорил он. А я вообще язык проглотила. – Куда же мы
пойдем?
– А… Да… Это тут, через сквер.
Он взял меня под руку, и мы пошли «как по облаку», точнее не
скажешь.
А после этой ночи все кончилось. Он исчез. Я ничего не
понимала – столько было слов, клятв, заверений и… ничего. Мне он оставил только
свой рабочий телефон, но занятия в институте еще не начались, и звонить туда было
бесполезно. Воли с Лерой не было в Москве. Вот тут я поняла, что значит умирать
от любви. Я думала только о нем. У меня все валилось из рук. Больше всего мне
хотелось стоять в очереди – стоишь себе и думаешь о нем, не обращая внимания ни
на что вокруг. Живя на Колхозной площади, я встала в очередь за арбузом на
Арбате. Москвичи поймут нелепость такого поступка. Волочь тяжеленный арбуз с
Арбата – глупее не придумаешь, когда эти арбузы продаются на каждом углу. Но
очередь была такая длинная, в самый раз для моего настроения.
Он позвонил недели через три, когда я совсем отчаялась,
опять наговорил кучу слов, объяснил, что был болен, ослаб и не хочет
встречаться со мной, пока не наберется сил. Я опять ждала, изнемогая, он снова
звонил, потом пропадал, опять звонил, объяснялся в любви, всякий раз находя
веские причины, чтобы отложить встречу. А на меня тем временем посыпались беды,
одна за другой. Слег с микроинфарктом отец, я выхаживала его дома, а потом
слегла и уже не встала мама. Я крутилась как белка в колесе и в довершение
всего обнаружила, что беременна. Первой моей мыслью было сделать аборт.
Немедленно. Куда мне сейчас еще ребенок? Папа, правда, уже пошел на поправку,
но маме день ото дня делалось все хуже. Она уже не вставала с постели. Кто
знает на собственном опыте, что такое лежачая больная, тот меня поймет. Но это
еще полбеды – у моей мамы, умной, острой, блестящей женщины, вдруг развилось
старческое слабоумие, хотя она была вовсе не так стара. «Результат черепной
травмы», – сказали врачи. Куда уж тут ребенка рожать? Но, как ни странно,
моя безнадежная любовь помогала мне справляться со всеми трудностями – они
попросту не доходили до моего сознания или разве что по касательной задевали
его. Вероятно, это было сродни эгоцентризму тяжелобольного человека. А может,
просто инстинкт самосохранения срабатывал?
Как-то поздней ночью, когда я устала так, что даже не было
сил лечь в постель, я сидела на кухне и вдруг подумала: я должна родить этого
ребенка, я ничего на свете не хочу, кроме него. Почему-то я была уверена, что
это будет дочка. И не надо мне Марата, бог с ним, пусть живет как хочет, а я
рожу себе ребенка, он будет только моим, а Марат об этом даже не узнает. Я
давно уже поняла, в чем причина его странного поведения, – он элементарно
струсил. Испугался страстного отчаяния в моем голосе, испугался себя, испугался
за свою устроенную, налаженную жизнь, за карьеру, испугался разницы в возрасте,
хотя она вовсе не была такой уж роковой. Что ж, ему же хуже, решила я тогда. Но
в глубине души я знала, что он все равно любит меня и я люблю его, хотя никаких
иллюзий на его счет у меня уже не было.
