Так пусть от этой краткой любви останется ребенок. Я только
хотела, чтобы дочка была похожа на него, а уж воспитаю я ее по-своему, доброй и
храброй. Чтобы не боялась любви.
На следующий день я вызвала к себе Леру и мы с ней закрылись
на кухне.
– Лерка, я беременна! – заявила я с места в
карьер.
– Что? От Марата?
– От кого же еще?
– Вот скотина! Ну я ему устрою!
– Лерка, не смей! На коленях прошу – никому ни слова! Я
буду рожать!
– Рожать? Ты в своем уме? Куда тебе еще младенец в этот
ад?
– Ничего, прорвемся, я же оптимистка. Рожу себе дочку с
синими глазами…
– А если будет сын, да с серо-зелеными, тогда что?
– Нет, я чувствую, будет девочка… Только, ради бога, ни
слова ни Вольке, ни тем паче Марату. Ничего от него не хочу, вот дурак, пройти
мимо такой любви…
– Слушай, но ведь пузо-то не скроешь. Воляшка мигом
смекнет, что к чему.
– Я уже все продумала – ты сейчас скажешь своему
Воляшке, что я про Марата и думать забыла, что у меня бешеный роман с кем-то
другим, а потом сообщишь, что я от него забеременела, а он меня бросил.
– Вот еще! Что это тебя все бросают?
– Значит, я такая невезучая.
Лерка как-то криво улыбнулась: она чувствовала свою вину и
ответственность за мои мучения с Маратом. Как-никак кандидатура ее Воляшки. И
вдруг с жаром заговорила:
– И правильно, и рожай, ни фига, сдюжим, будем все
вместе ее растить, нас много, каждый что-нибудь для нее сделает, будет у нас
дочь полка! Молодец Кирусик! Правильно! Раз Бог дает – надо рожать! Тем более
такая любовь! Умница! Вот только говорить, что тебя еще какой-то хрен бросил, я
ни за что не буду. Не волнуйся, я сумею заткнуть Воляшке рот. Пусть только
попробует вякнуть – сразу выгоню к чертям! – развоевалась Лерка. Она не могла
иметь детей, и перспектива принять участие в моем ребенке ей, видимо, пришлась
по душе.
В одном мне не откажешь – друзей я выбирать умею. Никто из
них не остался равнодушен. Помогали все и морально, и материально, и физически.
Когда я была на пятом месяце, умерла мама. А еще через месяц скончался во сне
папа. Я осталась одна, беременная, и если бы не халястра… Как-то один старый и
мудрый еврей сказал мне, что такая тесная компания друзей по-еврейски
называется халястрой. Нам всем так понравилось это слово, что с тех пор мы и
сами стали звать себя халястрой. Где теперь та халястра… Иных уж нет, а те
далече. Петя – в Америке, Мишка-маленький – аж в Зимбабве, Люба – в Израиле,
Мишка-большой в последние годы так отдалился от нас, что его тоже как бы и нет,
Андрей умер… В Москве остались только Лерка с престарелым Воляшкой и Алевтина,
которая, овдовев, сбегала замуж в Англию, но через три месяца бросила богатого
английского мужа и вернулась в Москву. Кроме меня, ее мало кто понял. Но, едва
вернувшись, она сразу же нашла работу, целиком ее захватившую, и любовь, прямо
на работе, не отходя от кассы. И совершенно счастлива, тьфу-тьфу, чтоб не
сглазить.
А тогда, двадцать лет назад, вся халястра дружно меня
поддержала. Никогда я не чувствовала себя матерью-одиночкой. Расти Даша с
родным отцом, наверное, она не была бы так присмотрена и ухожена, как в нашей
халястре. Подружки с детьми делились опытом и детскими вещичками, бездетные с
упоением нянчились с нею, Мишка-большой присматривал за нею как врач, а
Мишка-маленький, геолог, уговорил меня, когда Дашке было три года и остро встал
вопрос дачи, поехать с ним на Урал поварихой в геологическую партию и взять с
собой Дашку, которая часто простужалась и которую надо было закалять. Я
отважилась на эту авантюру, и не зря. Как же там было здорово! Дашка целыми
днями паслась на лужайке под присмотром кого-то из наших, плескалась в речке,
загорела дочерна, забыла о простудах и диатезе, а я, помимо поварской
деятельности, с которой легко справлялась, очень много рисовала. Красота там
была необычайная. Синие горы! Мы жили на просторной круглой поляне, на берегу
мелкой, но чистой речки Демид. Я вставала в шесть утра, вылезала из палатки и в
утренней дымке шла мыть оставленную с вечера посуду. Я мыла ее в речке, с
песком, вода была необычайно теплая, и эта простая работа доставляла мне
огромное удовольствие. Тишина, только пение птиц да плеск воды. Потом я
готовила нехитрый завтрак и шла будить команду. После завтрака все уезжали, но
кто-нибудь один оставался со мной и Дашкой. Ах, что это было за время! Я попала
совсем в другой мир. Домашняя девочка, выросшая в семье старых московских
интеллигентов, воспитанная в правилах хорошего тона, я вдруг попала в среду
работяг, да и интеллигенты в нашей партии были тоже не знакомого мне розлива.
Но я мгновенно освоилась, мне было хорошо с ними, я полюбила их, а они полюбили
меня, о Дашке и говорить нечего, в ней все души не чаяли. Никто никогда
словечка дурного мне не сказал. А один из наших шоферов, двадцатитрехлетний
красавец Митька, влюбился в меня и служил мне верой и правдой – таскал воду,
чистил картошку и грибы, привозил букеты полевых цветов и кружки лесной малины,
ничего не требуя взамен. Но однажды, когда мы на целый день остались вдвоем, не
считая Дашки и двух «партийных» собак, он вдруг подошел ко мне сзади и крепко
обнял. Я хотела было оттолкнуть его, возмутиться, но день был жаркий,
головокружительно пахло травой, рекой, лесом, и этот запах мешался с легким
запахом бензина и молодого мужского тела… Короче, природа взяла свое. Я только
успела прошептать:
– А где же Дашка?
– Спит, не бойся, я сам ее уложил. Идем скорее!
Мы любили друг друга в высокой траве за палатками. Три с
лишним года воздержания дали себя знать, а он был так молод, так силен, так
хорош. Истомленные, мы лежали в траве, забыв обо всем, и вдруг раздался звон
колокольчика.
– Что это? – вскинулась я.
– Дашка проснулась. Я ей к ноге колокольчик привязал,
чтоб не убежала.
– Ну ты и хитер! – засмеялась я.
– Нужда заставит – будешь хитрым!
Он приходил ко мне каждую ночь и был моей отрадой до конца
сезона. А в Москве мы почему-то потеряли друг друга из виду. Может, оно и к
лучшему.
– Мамуля, ты не спишь?
– Нет, детка, не сплю, так лежу, вспоминаю разное. Даже
Урал вспомнила.
– Да, там было здорово!
– Неужели ты что-то помнишь?
– Конечно, речку помню, собак и костры. И еще помню,
как руками рыбу поймала.
– И тут же отпустила!
– Да, она скользкая была, противная. До сих пор мне
противно брать в руки живую рыбу.
– Дуреха ты у меня, иди сюда, поцелуемся. Дарья, я хочу
к морю!
– Так вставай и пошли.
– А далеко?
– Пешедралом полчаса, а можно поехать на машине.
– Никаких машин! Пошли пешком. С городом надо
знакомиться без колес, а то не почувствуешь его как следует.
