Я представила, будто об этом рассказывает карлик Реджеп. Он говорит: да, Госпожа, я рассказываю, в подробностях, Госпожа, рассказываю вашим внукам, что вы сделали со мной, с моей бедной матерью и братом — пусть они узнают, пусть знают. Потому что теперь, как писал мой покойный отец — замолчи, карлик!!!! — хорошо, как замечательно писал Селяхаттин-бей, Аллаха теперь нет, а есть знание, и мы все можем знать, мы должны знать, и они пусть знают. Они знают. Потому что я им все рассказал, и теперь они говорят мне — бедный Реджеп, оказывается, наша Бабушка сильно издевалась над тобой и сейчас продолжает; мы очень расстроены за тебя, мы чувствуем себя виноватыми, и поэтому сейчас не мой руки, которые у тебя в масле, и не делай лимонад, не надо, не работай, посиди просто так, отдохни, вообще-то в этом доме у тебя и права есть — вот как они говорят, потому что Реджеп им все, естественно, рассказал. Рассказал? Рассказал ли он: ребята, вы знаете, отчего ваш отец, Доан-бей, забрал у Бабушки ее последние бриллианты и продал — он же нам денег дать хотел, — сказал он так?! Я подумала об этом, и тут мне показалось, что я задыхаюсь, Я с ненавистью подняла голову от подушки.
— Где он?!
— Кто, Бабушка?
— Реджеп!! Где?!
— Я же сказала, Бабушка, внизу. Готовит еду.
— Что он тебе сказал?
— Ничего, Бабушка, — ответила Нильгюн.
Нет, не бойся, Фатьма: он не сможет рассказать, не осмелится, он коварный, но и трусливый тоже. Я взяла лимонад со столика и выпила. Но опять вспомнилась шкатулка в шкафу. Внезапно я спросила:
— Что ты здесь делаешь?
— Я же с вами сижу, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Я так соскучилась в этом году по этому дому.
— Ладно, — сказала я. — Сиди! Но с места сейчас не вставай.
Я медленно поднялась с кровати. Достала из-под подушки свои ключи, а с пола у кровати — палку и иду к шкафу.
— Бабушка, куда вы? — спросила Нильгюн. — Помочь вам?
Я не ответила. Подойдя к шкафу, остановилась и прислушалась. Засовывая ключ в замок, еще раз оглянулась убедиться — да, Нильгюн сидит. Открыла шкаф и сразу посмотрела на шкатулку — напрасно я волновалась, она здесь, совершенно пустая, ну и пусть, она все равно тут, стоит на своем месте. Затем мне кое-что пришло в голову, когда я закрывала шкаф. Я достала из нижнего ящика серебряную сахарницу, заперла шкаф и дала ее Нильгюн.
— О, Бабушка, большое спасибо, вы из-за меня вставали, утруждали себя.
— Возьми отсюда красненькую конфетку!
— Как красиво — серебряная сахарница! — сказала она.
— Не трогай!
Я вернулась к кровати, мне захотелось чем-нибудь отвлечься, но я не смогла — я стала вспоминать один из тех дней, когда я сторожила шкаф и не могла отойти от него. В тот день Селяхаттин говорил: разве тебе не стыдно, Фатьма, смотри, человек приехал из самого Стамбула, чтобы нас повидать, а ты даже из комнаты не выходишь. Человек образованный, непростой. Нет, а если ты ведешь себя так потому, что он еврей, так это еще позорнее, Фатьма. После дела Дрейфуса вся Европа поняла, какая ошибка — так думать. Потом Селяхаттин спустился вниз, а я смотрела на них через ставни.
— Бабушка, пейте ваш лимонад.
Я смотрела через ставни — там был какой-то согбенный человек, рядом с Селяхаттином казавшийся еще меньше. Это же ювелир с Капалы-чарши!
[30]
Но Селяхаттин разговаривал с ним так, будто тот не мелкий торговец, а ученый, и я слышала: ну, Авраам-эфенди, что нового в Стамбуле, люди довольны объявлением республики? — спрашивал Селяхаттин, а еврей отвечал: Дела идут плохо, мой господин, а Селяхаттин ему в ответ: Да что вы! И торговля тоже? А ведь республика должна послужить на пользу и торговле, и всему остальному. Торговля спасет наш народ. Благодаря торговле проснется не только наш народ, а весь Восток; сначала мы должны научиться зарабатывать деньги и считать, а это означает математику. А когда торговля объединится с математикой, создадут фабрики. И тогда мы научимся не только зарабатывать, как они, но и думать, как они! Как вы считаете, чтобы жить, как они, нужно сначала начать рассуждать, как они, или же сначала начать зарабатывать деньги, как они? И тогда еврей спросил: кто это «они»? — а Селяхаттин ответил: конечно, европейцы, дорогой мой, кому же еще быть, конечно, жители Запада, и спросил, что, у нас разве нет таких, кто был бы и богатым, и торговлей занимался, и был мусульманином? Вот, например, этот продавец ламп, Джевдет-бей,
[31]
кто он, ты слышал о нем когда-нибудь? Еврей ответил: слышал, говорят, этот Джевдет-бей во время войны заработал очень много денег, и тогда Селяхаттин спросил: Ну ладно, чего еще новенького в Стамбуле? Как ты относишься к Великой Порте? Что говорят эти дурни, кого сейчас считают новым писателем, поэтом, знаешь? И тогда еврей ответил: я ничего этого не знаю, мой господин. Лучше приезжайте и сами посмотрите! Потом я услышала, как Селяхаттин кричит: нет! Не приеду! Черт бы их побрал! Будь они прокляты! Им теперь совсем нечего делать. Посмотри на этого Абдуллаха Джевдета,
[32]
какой заурядной оказалась его последняя книга, все списал из Дэлайе, а пишет, будто собственные мысли, и к тому же не разобравшись, что верно, а что — нет. К тому же сейчас невозможно что-либо написать о религии либо о промышленности, не прочитав Буржиньона.
[33]
А этот Абдуллах Джевдет и Зийя-бей
[34]
постоянно списывают у других, да еще и не понимают, что списывают. Вообще-то у Зийи очень слабый французский, он плохо понимает, когда читает. Я решил — опозорю их обоих, напишу статью, но кто это поймет? Да и разве стоит тратить время, которое я должен уделять своей энциклопедии, на то, чтобы пачкать бумагу из-за таких мелочей? Я уехал от всего этого, пусть они там в Стамбуле тратят силы на то, чтобы пить друг у друга кровь.
Я подняла голову с подушки и сделала еще глоток лимонада.
А потом Селяхаттин сказал еврею: езжай, скажи им, что я думаю о них, а еврей ответил: я же их совсем не знаю, такие люди никогда не заходят в мой магазинчик, а Селяхаттин грубо перебил его: знаю-знаю! Тебе и не надо ничего говорить. В тот момент, когда я закончу свою энциклопедию из сорока восьми томов, все основные идеи и слова, которые необходимо произнести на Востоке, будут произнесены. Я одним махом заполню эту огромную лакуну в идеях, все будут ошеломлены, мальчишки-газетчики на Галат-ском мосту будут продавать мою энциклопедию, на Банковском проспекте будет твориться полная неразбериха, на Сиркеджи
[35]
все передерутся, кто-то из читателей покончит с собой, но, что самое главное, народ поймет меня, люди поймут меня! И когда настанет то великое пробуждение — вот тогда я и вернусь в Стамбул, чтобы навести порядок в этом хаосе, вот когда я вернусь! Так говорил Селяхаттин, а еврей ему ответил: да, мой господин, живите здесь, ведь ни в Стамбуле, ни на Капалы-чарши не осталось теперь ничего приятного. Каждый строит другому козни. Другие ювелиры непременно захотят сбить цену за ваш товар. Доверяйте только мне. По правде, дела идут ужасно, как я и говорил, но я решил — поеду-ка я и взгляну на тот товар. Уже поздно. Покажите мне теперь бриллиант. Как выглядят серьги, о которых вы писали мне? Потом наступила тишина; я слушаю ее, а сердце у меня бешено колотится, в руке зажат ключ.
