Не спится. Я встала с постели. Хочется ашуре. Подошла к столу, села. На столе бутылочка одеколона. Прозрачная, хоть и не стеклянная. Когда вчера днем впервые увидела ее, решила, что стекло, но, как только прикоснулась, поняла, что нет, стало противно, спросила, что это такое, и Нильгюн ответила: теперь нет стеклянных бутылочек, Бабулечка, и они, не слушая меня, натерли мне этим запястья. То, что хранится в пластмассовой бутылке, может придать жизни вам, но не мне. Я не сказала им этого — не поймут. У вас всех пластмассовая душа, мертвая и гнилая! Скажи я так — они бы, наверное, засмеялись.
Они все время смеются. Какие странные эти старики! — смеются; как вы, Бабушка? — смеются; вы знаете, что такое телевизор? — смеются; почему вы не спуститесь и не посидите с нами? — смеются; какая у вас красивая швейная машина! — смеются; у нее еще и педаль есть! — смеются; почему вы в кровать с собой палку берете? — смеются; давайте покатаем вас на машине. Бабушка! — смеются; какая красивая вышивка на вашем халате! — смеются; почему вы не голосовали на выборах? — смеются; почему вы все время роетесь в своем шкафу? — смеются; если я спрашиваю — почему вы всегда смеетесь, то, глядя на меня, они опять смеются, смеются и говорят — да не смеемся мы. Бабушка, и снова смеются. Наверное, потому, что их дед и отец всю жизнь плакали. Скучно.
Разбудить, что ли, карлика и попросить ашуре? Сейчас стукну палкой в пол — ну-ка, просыпайся, карлик! — Госпожа, скажет он, разве можно есть ашуре в такой час, да еще в такое время года, вы сейчас не думайте об ашуре, спите себе спокойно, а завтра утром я вас… Зачем ты у меня работаешь, если не справляешься с работой?! Убирайся! Он, конечно же, сразу пойдет и наговорит им: мне тут сильно достается, ребята, от этой вашей Бабушки! Хорошо, тогда почему ты все еще здесь, зачем здесь этот карлик, почему он не убрался, как его брат? Потому что, Госпожа, скажет он, вы ведь знаете, когда покойный Доан-бей сказал нам: Реджеп и Измаил, берите деньги и живите, как вам хочется, мне надоело терпеть муки совести из-за преступлений и грехов моих родителей, возьмите эти деньги, умный Измаил ответил: спасибо, братец, и взял деньги, купил себе на них участок и выстроил дом на холме, помните, мы мимо него проезжали вчера, когда на кладбище ехали? Так почему вы сейчас делаете вид, что ничего не произошло, Госпожа, разве не из-за вас один из нас — хромой, а другой — карлик? Замолчи! Почему-то я вдруг испугалась! Он же всех обманывает. Все потому, что мой Доан сердцем чист, как ангел; что вы такое сказали моему мальчику, ублюдки несчастные, что смогли обмануть его и отобрать у него деньги; тебе, сынок, больше ничего не осталось — хочешь, иди, загляни в мою шкатулку, ведь именно из-за твоего пьяницы отца не осталось ничего; мама, знаешь, не надо так говорить об отце, да и черт с ними, с деньгами и бриллиантами, все зло — от денег; дай мне эту шкатулку, я брошу ее в море, нет, я использую все, что в ней осталось, на благие дела, мама; послушай, ты знаешь, я пишу письма министру сельского хозяйства, я знаком с ним, в школе он учился на класс младше меня, я готовлю проекты закона, и клянусь, мама, что на этот раз твоя шкатулка действительно пригодится, ладно-ладно, сынок, отдаю шкатулку тебе, нет, не надо, но хотя бы не ругайся, что я пью. Я встала из-за стола, подошла к шкафу, вытащила ключ и открыла дверцу, вдохнула запах шкафа. Я положила шкатулку во второй ящик. Открыла его: вот она, здесь. Я понюхала ее, не открывая, а потом открыла и опять понюхала пустую шкатулку и вспомнила детство.
В Стамбул пришла весна, мне — четырнадцать лет, завтра мы после обеда пойдем гулять. Куда это вы идете? Мы идем к Шюкрю-паше, папа. У него же дочери — Тюркян, Шюкран и Нигян, и мне с ними очень весело, мы все время смеемся; они играют на пианино, подражают друг другу; читают стихи и иногда даже переводные романы для меня. Я очень их люблю. Хорошо, молодец, но сейчас очень поздно, сейчас, Фатьма, ложись спать. Ладно, лягу, подумаю, что пойду к ним завтра, и усну. Отец закрывает дверь, ветерок от двери доносит до меня запах отца, я лежу в кровати, думаю о них всех и засыпаю, а утром вижу перед своей кроватью новый прекрасный день. Такой, как запах шкатулки. Вдруг мне стало страшно: хватит, глупая шкатулка, я знаю, что такое жизнь. Боже мой, жизнь ведь входит в тебя, глупая девчонка, и сжигает в тебе все, а тебя разрывает на части! Внезапно я так разозлилась, что готова отшвырнуть шкатулку, но сдержалась: как я буду без нее делить время? Прячь, прячь, опять настанет пора достать ее. На сей раз прячу шкатулку в третий ящик, закрыла шкаф, еще раз проверила, заперла ли, да, заперла. Потом пошла, легла в кровать. Над кроватью потолок. Я знаю, почему заснуть не могу. Потолок — зеленый. Потому что после самой последней машины еще не проехала следующая. Зеленая краска, правда, осыпалась. Когда он возвращается, я слушаю его шаги и понимаю, что он лег спать. Из-под зеленой краски виднеется желтая. И когда слышу, что он лег, понимаю, что теперь весь мир достался мне, и сладко сплю под желтой краской, выглядывающей из-под зеленой. Но мне не спалось, я думала о цветах, о том дне, когда он быстро разгадал тайну цветов.
Тайна красок и цвета очень проста, Фатьма, сказал однажды Селяхаттин. Он показал мне семицветный круг, прикрепленный к заднему колесу велосипеда моего Доана, который он положил на обеденный стол вверх колесами. Ты видишь, Фатьма, здесь семь цветов, но смотри, что сейчас с ними произойдет. Он стал быстро, с озорной радостью крутить педаль велосипеда, и тогда я с изумлением увидела, как семь цветов смешались друг с другом и стали белым, я испугалась, а он хохоча, радостно носился по комнате. А за ужином он с гордостью объяснил мне этот принцип, про который в скором времени совершенно забудет: Фатьма, я пишу только о том, что вижу своими глазами, это — мой принцип, ко мне в энциклопедию не попадают никакие сведения, не подтвержденные опытами! Он забывал, сколько раз он повторял эти слова; ведь он решил, что жизнь — коротка, а энциклопедия — длинная, и за несколько лет до того, как объяснить, что такое смерть, говорил: Фатьма, ни у кого нет времени все проверять на опыте, та лаборатория, что я устроил в кладовке, — не что иное, как юношеское увлечение, человек, который додумался еще раз проверить и на опыте доказать знания из сокровищницы, открытой европейцами, должен быть или полным идиотом, или жутко самовлюбленным человеком. Такое чувство, будто он знал, что я считала его, Селяхаттина, и тем, и другим. Затем он злобно кричал себе: даже великий Дидро не сумел за семнадцать лет закончить свою энциклопедию, Фатьма, потому что стал самовлюбленным, вот дурень, зачем ему надо было ссориться с Вольтером и Руссо, ведь они по меньшей мере такие же великие люди, как и ты, и если не принять то, что другие великие люди успели подумать о чем-либо и открыть что-либо раньше тебя, то любое начинание останется недоделанным. Я — скромный человек и согласен с тем, что европейцы открыли и до мельчайших деталей исследовали все раньше нас. Разве не глупо — еще раз исследовать и открывать одно и то же? Чтобы понять, что кубический сантиметр золота весит 19,3 грамма, мне не нужно брать весы и заново его взвешивать, и не нужно, набив золотом карманы, ехать к этим бесчестным обманщикам в Стамбул, чтобы понять, что на него можно купить все и даже людей, Фатьма! Истину можно открыть только один раз: во Франции небо синее, в Нью-Йорке инжир созревает в августе, и клянусь тебе, Фатьма, что сегодня в Китае вылупляется из яйца цыпленок, точно такой же, как в нашем курятнике, и если пар приводит в движение машины в Лондоне, то он заставит их двигаться и здесь, а если Аллаха нет в Париже, то его нет и здесь, человек везде один и тот же, республика всегда — лучше всего, а наука — всему голова.
