— Вместе с газетой?
— Вместе с газетой! Можете спросить у бакалейщика.
— То есть потом она отдала эту расческу тебе?
— Нет! — сказал я. Немного помолчал и произнес: — После того как она ушла, я купил себе такую же красную расческу.
— Почему? — закричал Мустафа.
— Почему? — крикнул я в ответ. — Ты не понимаешь почему?
— Сейчас я ему заеду! — сказал Сердар.
Если бы не было Мустафы, я бы ему уже врезал, но Мустафа продолжал кричать:
— Потому что ты влюблен, да. дурак? Ты же знал, что она коммунистка. Ты — шпион?
Я подумал — теперь, что бы я ни сказал, никто мне не поверит, и замолчал, но тут он стал так орать, что я решил — повторю ему еще раз, чтобы он поверил, что я больше не влюблен в коммунистку. Я бросил окурок на землю и со спокойным видом наступил и потушил его. Потом взял из рук Сердара красную расческу, слегка согнул ее и сказал:
— Когда находишь такую хорошую расческу всего за двадцать пять лир, то не можешь удержаться, чтобы не купить.
— Врун ты чертов! — орал Мустафа.
Я решил вообще больше ничего не говорить. Больше не собираюсь с вами разговаривать, господа, понятно? Хотите вы меня видеть здесь или нет — я скоро пойду домой. Сяду за математику, а потом когда-нибудь поеду в Юскюдар и попрошу там — поручите мне настоящее дело, эти умники из Дженнет-хисара могут только шпионами друг друга обзывать, а мне нужно настоящее дело! Да, я скоро пойду домой; а сейчас лучше почитаю эту газету, которую не дочитал. Открыл газету и читаю, не обращая на них никакого внимания…
— Ну что будем делать, ребята? — спросил Мустафа.
— Бакалейщику, который до сих пор «Джумхуриет» продает? — спросил Сердар.
— Нет, — ответил Мустафа. — Я не о бакалейщике. Что будем с этим влюбленным в коммунистку дурнем делать, говорю?
— Прости его, братец! — попросил Сердар. — Не принимай всерьез, он давно раскаялся.
— То есть так его и оставить, коммунистам на приманку? — закричал Мустафа. — А он сразу побежит, девчонке все расскажет.
— Побьем его? — предложил Сердар.
— Ас девчонкой-коммунисткой ничего делать не будем? — спросил Яшар.
— Давай сделаем ей то же, что сделали с той из Юскюдара, помнишь?
— И бакалейщика надо хорошенько проучить! — сказал Сердар.
Они еще немного пошептались, а потом рассказали, что сделали коммунисты с нашими в Тузле, говорили обо мне, называя меня идиотом, вспомнили, как одну девушку, читавшую «Джумхуриет», подвесили вверх ногами на пароме в Юскюдаре, но я не обращал на них внимания и не слушал. Я читал газету и думал, что я не профессиональный опытный шофер с правами категории Д, не оператор телекса со знанием английского языка, не имею опыта в установке ставней из дерева и алюминия, не помощник аптекаря, специализирующийся в оптике, не электрик, прошедший службу в армии, для контроля работы телефонов, и не механик конвейера по пошиву брюк, но, черт возьми, я все равно поеду в Стамбул и однажды совершу великое дело. Да-да, я думал об этом деле и так как я точно не знал, что же это будет за дело, мне опять захотелось посмотреть на первую страницу газеты, словно для того, чтобы увидеть свой след среди больших событий и то дело, которое предстоит совершить. Но газета была разорвана, я искал первую страницу и никак не мог найти; я словно бы искал не газету, а свое будущее. Я пытался спрятать руки, чтобы они не увидели, как они у меня дрожат, а Мустафа говорил мне.
— Я тебя спрашиваю, дурень! — кричал он. — Когда девчонка ходит в бакалею?
— А? — переспросил я. — После пляжа.
— Дурак! Откуда я знаю, когда она ходит на пляж?
— На пляж она ходит в девять-девять тридцать.
— Сам будешь подчищать за собой свое дерьмо!
— Правильно, — сказал Яшар. — Он и побьет девчонку.
— Нет, он не будет ее бить! — сказал Мустафа. — Она тебя знает, правда?
— Конечно! — сказал я. — Мы здороваемся.
— Кретин недоразвитый! — сказал Мустафа. — Еще гордится этим.
— Да, — сказал Сердар. — Я же говорю — прости его.
— Нет! — сказал Мустафа. — Не до такой же степени его прощать! — Он повернулся ко мне. — Послушай, — сказал он, — завтра я буду там в девять тридцать. Ты будешь меня ждать! Какой магазин?! Покажешь! Я хочу своими глазами увидеть, как девчонка покупает «Джумхуриет».
— Она покупает ее каждое утро! — сказал я.
— Молчать! — перебил он. — Если она купит, я подам тебе знак. Тогда ты сначала подойдешь и вырвешь у нее из рук газету. И скажешь, что сюда мы коммунистов не пустим. А потом порвешь газету и выкинешь. Понятно?
Я молчал.
— Понятно? — повторил он. — Ты меня слышишь?
— Слышу, — ответил я.
— Молодец, — сказал он. — Коммунистам от меня достанется только продырявленная шкурка, пусть даже и такого умственно отсталого шакала, как ты. Я теперь постоянно буду за тобой наблюдать. А сегодня вечером придешь писать вместе с нами на стенах. Домой не возвращаться!
Мне захотелось прибить Мустафу прямо там! Но в конце концов я сказал себе: не надо, Хасан, найдешь себе беду на голову! И я ничего не сказал. Потом попросил еще сигарету, и мне дали.
21
Джунейт вдруг открыл окно и заорал в темноту: все учителя — придурки, все учителя, все, и пока он так надрывался, Гюльнур расхохоталась и сказала: видите, ребята, он напился, и ему хорошо, а Джунейт кричал: подонки, они в этом году меня просто завалили, какое у вас право играть моей жизнью, и тут вдруг подоспели Фунда и Джейлян и сказали: тише, Джунейт, что ты делаешь, уже поздно, смотри — три часа ночи, соседи все спят, а Джунейт ответил им: да черт бы их побрал, этих соседей, оставь меня, сестренка, соседи с учителями заодно, и Джейлян сказала: тебе уже хватит, и попыталась отобрать у него сигарету с гашишем, но Джунейт не отдал и сказал: все курят, а виноват, что ли, я один, и Фунда крикнула ему, чтобы он услышал ее в этой отвратительной музыке и шуме: тогда замолчи и не кричи, ладно, и Джунейт вдруг успокоился и словно бы тут же забыл о своей ненависти и злобе и начал медленно покачиваться под этот рок. от которого у меня трещало в ушах, а потом они встали между мигающих разноцветных ламп, которые Туран установил, чтобы было как на дискотеке, и я смотрел на Джейлян, но она выглядела не очень-то грустной, она была красивой, чуть улыбалась, грустно, господи, я люблю эту девушку, я не знаю, что мне делать, помоги мне, что за дурацкая ситуация, мне что, в результате предстояло стать настоящим турецким влюбленным, безвольным и прыщавым, который сразу мечтает о женитьбе, как парни из нашей школы, которым вечно не везет с девушками, и поэтому они вечно унижают их, но при этом каждую ночь до утра строчат слезливые любовные стихи и прячут это убожество, полное жалких чувств, в свои папки от всех, чтобы утром со спокойным видом зрелого мужчины дразнить остальных, еще девственников, неприличными жестами, хватит, не думай об этом, Метин, я ненавижу всех их, я никогда не буду похожим на них, я стану богатеем и бабником, хладнокровным и известным во всем мире, да-да, когда ты увидишь в газетах мою фотографию с графом де Рушфольтен,
[56]
а на следующий год — репортаж о повседневной жизни великого турецкого физика в Америке, и фотографию, где объектив «Times» ловит нас с некой леди, когда мы идем за руку в итальянских Альпах, и огромную фотографию на первой странице «Хюррийет» с моей третьей женой, красивой дочкой одного из мексиканских нефтяных миллионеров во время моего приезда в Турцию ради круиза по Эгейскому и Средиземному морям на собственной яхте, тогда посмотрим, скажешь ли ты, Джейлян: я люблю Метина, и тогда… Господи, сколько же я выпил, и я продолжал смотреть на Джейлян и на ее красивое лицо, казавшееся растерянным из-за гашиша, и вдруг я слышу, что кто-то из нашей сумасшедшей, оцепеневшей, возбужденной компании мычит, господи, слышу и как они воют и мычат и не знаю от чего, но мне тоже хочется замычать, закричать, и вот я уже кричу вместе с ними, сначала из моего горла вырывается бессмысленный вопль, а потом я начинаю кричать как загнанное животное, и тут Гюльнур внезапно говорит: ну-ка, помолчи, Метин, помолчи, ты не можешь кричать вместе с ними, и, указав на скрученную сигарету в руках, добавила: ты же не куришь, а я улыбнулся, решив, что это шутка, и потом серьезно сказал ей, что я выпил бутылку виски, ясно тебе, подруга, бутылка виски действует гораздо сильнее, чем эта ваша дурацкая сигарета, в ней слишком мало гашиша, и выпил я бутылку сам, никому не давал, но она меня не слушала, а говорила: трус несчастный, осторожничает он, чего ты не куришь, Турана постеснялся бы, какое у тебя право портить парню последний вечер перед армией, и тогда я ответил: ладно, потянулся и взял у нее сигарету, смотри, Джейлян, как я курю, совсем как ты, я люблю тебя, и я еще раз затянулся, и Гюльнур сказала: ну, молодец, вот так, я затянулся опять и вернул ей сигарету, и тогда Гюльнур поняла, что я смотрю на тебя, Джейлян, хохотнула и сказала: смотри, Метин, твоя тоже летает, тебе надо много курить, чтобы догнать ее, а я подумал, что она назвала тебя, Джейлян, «твоя», и ничего не сказал, но Гюльнур спросила: попытаешься ее заполучить, я опять ничего не ответил, а Гюльнур сказала, если ты быстро не отобьешь ее. Метин, то голову даю, Фикрет ее отобьет, и сделала движение, как будто провела по шее кончиком своей сигареты, а я все молчал, и когда она спросила, где Фикрет, я допил свой стакан и, сказав, что иду налить себе еще, смылся от нее, чтобы не вышло позора, Гюлюнур в это время хохотала, и пока я в темноте искал бутылку, меня вдруг обнимает Зейнеб, не понимаю, откуда она взялась, и говорит: давай потанцуем, ладно тебе, Метин, такая классная музыка, и я сказал: ладно, она меня обняла, смотрите, как мы танцуем, не думайте, что я с утра до вечера думаю о Джейлян, смотрите, вот я танцую с толстухой Зейнеб, мне это быстро надоело, потому что она сразу, сощурив глаза, как спокойная сытая кошка, завела песню о том, какой сейчас романтичный момент, и пока я думаю, как бы от нее избавиться, кто-то начинает пинать меня по заднице, черт вас подери, еще и свет погасили, целуйтесь, целуйтесь, кричат они нам, и я в темноте оттолкнул от себя эту горячую, как подушка, толстуху и смотался, стал искать, куда подевались эти стаканы и виски, и один раз получил по лицу настоящей подушкой, да, ах так, и я врезал со всей силы кому-то в темноте и услышал, как застонал Тургай, в дверях на кухню встречаю Ведата, он смотрит на меня как идиот, а потом тянется ко мне и говорит: братец, какое замечательное событие, правда, а я спросил его: что замечательного, и он, изумленный, ответил: ты что, дружок, не знаешь, у нас сейчас была помолвка, и, как серьезный супруг, знающий свои обязанности, нежно положил руку на плечо Семы и спросил: разве не здорово, и я ответил: здорово, а он сказал: да, это замечательное событие, мы помолвились, ты меня поздравишь, и мы с ним целуемся, а у Семы вдруг становится такое лицо, что она вот-вот заплачет, я растерялся и, когда уже собирался сбежать, Ведат меня все равно ловит, и мы еще раз поцеловались, и мне страшно, что эта англичанка увидит наши поцелуи и решит, что мы — голубые, и вспоминаю, что в школе, в школьных спальнях у всех одна забота — выставить другого гомиком, чокнутые вы все, больные, умственно отсталые, ненормальные придурки, ведут себя, как голубые с юнцами, у которых еще усы не растут, слава богу, у меня-то уже растут, неужели растут, конечно, считается, что растут, если захочу — даже усы могу отпустить, будет неплохо, есть у меня щетина, хотя на самом деле неотесанный Сулейман однажды сделал и со мной такое, но в ответ я залез на него, пока он спал, и отплатил ему, опозорив его перед всеми в спальне, и если бы я так не сделал, то эти недотрахавшиеся дикари будут издеваться над тобой, так же как они издевались над бедным Джемом, дикари такие, успокойся, Метин, не бери в голову, в следующем году ты уже будешь в Америке, надо потерпеть еще один год в этой стране дураков, а вы, Фарук и Нильгюн, попляшете у меня, если я в следующем году не смогу уехать в Америку оттого, что не будет денег, и тут наконец я нашел кухню и увидел там Хюлью и Турана; Хюлья плакала, а Туран подставил свою лысую голову под кран, увидев меня, выпрямился и внезапно дал мне сильную затрещину, а когда я спросил, где все бутылки и стаканы, ответил, стаканы здесь, но не показал где, и когда я опять спросил где, опять ответил: да вон там, и опять никуда не показал, и когда я наконец открыл шкафы и стал искать, Туран обнял Хюлью, они начали страстно целоваться, кусая друг друга, словно зубы друг у друга выдирают, а я подумал, и мы так могли бы с тобой, Джейлян, и потом они еще какое-то время целовались, издавая странные звуки, а потом Хюлья, высвободив рот изо рта Турана и переводя дыхание, сказала: все пройдет, милый, пройдет и кончится, но тогда Туран вспылил и сказал, что ты понимаешь в армии, в армии служат мужчины, и, разозлившись еще больше, вырвался из рук Хюльи и рявкнул: кто не служит в армии — не мужчина, ударил меня по спине еще раз и говорит: эй ты, а ты у нас мужчина, говори, мужчина, еще смеешься, что — так уверен в себе, ну давай тогда померяем — у кого длиннее, посмотрим, какой ты мужчина, и когда он потянулся к пуговицам на брюках, Хюлья сказала: что ты делаешь, не надо, перестань, Туран, и он тогда говорит: ладно, через два дня уйду в армию, но завтра вечером тоже будем веселиться, ладно, а Хюлья его спрашивает: а если твой отец не разрешит, что тогда, а Туран закричал: да срать я на него хотел, на этого деревенщину, хватит с меня, если ты отец, будь отцом, разве я не должен закончить лицей, потому что ты этого захотел, а ты в армию меня отправляешь, что, у меня с головой, что ли, не в порядке, болван чертов, пойми ты своего сына, наконец, что ты за отец такой, я человеком не могу стать, понимаешь ты это, я расколочу тебе машину, и «мерседес» возьму, слышишь — клянусь, в столб на нем въеду, Хюлья, пусть он поймет, кричал Туран, а Хюлья простонала: нет, не делай этого, Туран, не надо, и Туран врезал мне еще раз и внезапно стал покачиваться в такт музыке, гремевшей откуда-то из комнаты, и будто забыл про нас всех, и медленно исчезает среди музыки и огней, мигающих в полумраке сигаретного дыма с травкой, Хюлья бежит за ним следом, а я наконец наливаю себе выпить, потом я встречаю Тургая, он говорит мне, давай, пойдем с нами, мы идем купаться голяком, я внезапно заволновался и спросил, кто идет, а он засмеялся и сказал: вот дурак, без девчонок, естественно, и без Джейлян тоже, и я удивился, что он так сказал, и подумал о тебе, Джейлян: как это все так быстро поняли, что я тебя люблю, как догадались, что я больше не могу ни о чем думать, кроме тебя, где ты, Джейлян, в этой тьме, дыме и музыке, хоть бы уж окна открыли, я искал тебя, Джейлян, где ты, черт побери, искал и не мог найти, но беспокоиться не стал, а потом, когда увидел, что ты танцуешь, а рядом с тобой Фикрет, сказал себе: успокойся, Метин, не придавай значения, и с безразличным видом пошел и сел куда-то, пью с удовольствием свой виски, и вдруг музыка внезапно смолкла, кто-то включил турецкий национальный танец, все сразу вскочили — ай-да-ай-да! — танцевать, таким танцам учатся на свадьбах в небогатых деревенских семьях, и мы берем друг друга за руки, я держу тебя под руку, Джейлян, и украдкой смотрю — ну конечно, Фикрет взял тебя под руку с другой стороны, и мы пошли по кругу, господи, совсем по-турецки, как на какой-нибудь свадьбе дальних родственников, и когда круг разорвался, мы пошли паровозиком кругом по залу, потом те, кто был в голове, вышли в сад, и весь паровозик за ними тоже оказался в саду, через другую дверь заходим обратно в дом, я чувствую у себя на плече красивую руку Джейлян и думаю, что скажут соседи, мы вошли на кухню, там паровозик распался, но Фикрет рук не отпустил, и мы остались втроем, Джейлян, на кухне мы увидели, что Сема открыла холодильник, смотрит внутрь и плачет, и услышали, как Ведат с видом серьезного мужа сказал: давай, милая, теперь я отвезу тебя домой, а Сема смотрит в холодильник и плачет, как будто в холодильнике лежит то, из-за чего она плачет, а Ведат спрашивает: что твоя мама скажет, уже поздно, а Сема отвечает: я ненавижу свою мать, но ты сейчас с ней заодно, а Ведат отвечает: отдай-ка мне этот нож, и когда он сказал это, Сема внезапно швырнула на землю нож, который держала в руке, а я в это время кладу тебе, Джейлян, руку на плечо, как будто это самое обычное движение и как будто я защищаю тебя от чего-то, и я увел тебя из кухни, Джейлян, а ты ко мне прижалась, да-да, мы вместе вдвоем, вот, смотрите на нас, мы вошли в комнату, все кричат, скачут, а я очень счастлив, потому что ты ко мне прижалась, но вдруг внезапно Джейлян отстранилась от меня и убежала, куда — не знаю, я думаю — не пойти ли за ней, как вдруг смотрю — я опять рядом с Джейлян, опять смотрю — мы вместе танцуем, снова смотрю — я держу ее за руку, и потом опять вижу — снова ее нет, но какая теперь разница, теперь все понятно, и я очень счастлив, и с трудом стою на ногах, и внезапно думаю, что больше никогда тебя не увижу, и тогда мне становится очень страшно, Джейлян, и отчего-то я думаю, что никогда не смогу заставить тебя полюбить меня, и, чувствуя, что надежды нет, ищу тебя, Джейлян, где ты, я хочу тебя, Джейлян, где ты, Джейлян, я очень люблю тебя, Джейлян, где ты, Джейлян, где ты, милая, в этом мерзком дыме и тумане, среди разлетающихся красок, подушек и кулаков, криков и музыки, где ты, я ищу тебя и чувствую себя беспомощным и несчастным, как в детстве, когда я думал о том, что все дети по вечерам возвращаются домой и их целуют их мамы, а у меня мамы нет, или когда я по выходным чувствовал себя очень одиноким в школьной спальне и ненавидел себя и одиночество, и когда думал, что в доме у тети меня никто не любит, и когда думаю, что у всех есть деньги, а у меня — нет, и поэтому мне надо совершить великие открытия и разбогатеть в Америке, с помощью моей сообразительности и таланта, но, Джейлян, зачем нужны все эти сложности и зачем нужна эта Америка, где захочешь — там и будем жить, хочешь — здесь останемся, Турция — не такая уж и поганая страна, новые места есть, новые магазины открываются, и однажды и эта слепая бессмыслица в нашем обществе закончится, и мы сможем купить в стамбульских магазинах все, что продается в Америке и Европе, давай поженимся, у меня очень хорошая голова, и в кармане у меня сейчас ровно четырнадцать тысяч лир, ни у кого столько нет, если хочешь, я буду где-нибудь работать и сделаю карьеру, а если хочешь — деньги будут для нас не важны, хочешь, Джейлян, где ты, мы будем вместе учиться в университете, где ты, Джейлян, или вы с Фикретом уже сели в его машину и уехали, не может такого быть, я очень тебя люблю, и вот, боже мой, я вижу тебя, ты сидишь в углу одна: я одна, я маленькая, мне плохо, красавица моя, ангел мой, что случилось, что тебя огорчает, скажи мне, или тебя родители твои расстраивают, скажи мне, и я сажусь рядом с тобой, хочу спросить, почему ты такая печальная и расстроенная, но ничего сказать не могу и молчу, и когда наконец заговариваю, просто чтобы сказать что-нибудь, то, как всегда, с моих губ слетают самые безжизненные и банальные слова, и я спрашиваю: ты устала, а ты, восприняв мой вопрос всерьез, переспрашиваешь: я, да, у меня голова немного болит, а я опять долго сижу молча, потому что опять не могу подыскать слов, и мне неудобно, из-за этого и от грохочущей музыки чувствую какую-то вялость, и вдруг Джейлян весело и жизнерадостно рассмеялась и, глядя в мое глупеющее лицо, говорит: ты такой милый и хороший, Метин, ну-ка скажи, сколько будет двадцать семь умножить на семнадцать, и тогда я, не знаю почему, внезапно злюсь на себя, кладу руку тебе на плечо, а потом твоя красивая голова ложится ко мне на плечо, и я чувствую твою голову у себя на плече, и это невероятное счастье, я вдыхаю запах твоих волос и твоей кожи, а потом ты вдруг говоришь: здесь очень душно, Метин, выйдем ненадолго, и мы сразу встаем, о господи, и вместе, да-да, вместе, выходим на улицу из всей этой грязи и шума, моя рука у тебя на плече, мы прижались друг к другу, стали опорой друг для друга, убегаем от этой отвратительной музыки и толпы как двое одиноких, беспомощных влюбленных, что поддерживают друг друга своей любовью в этом пошлом, ужасном и уродливом мире, и вот все осталось позади, и мы идем вдвоем под деревьями по тихим, пустым и печальным улицам, и смотрим на далекие разноцветные беззвучные огни баров и ресторанов, и разговариваем, по-настоящему и глубоко понимая друг друга, не только как влюбленные, которым все завидуют, потому что они не просто любят друг друга, а еще и как близкие друзья, и я тебе говорю: какой приятный свежий воздух, а Джейлян отвечает, что не боится своих родителей и что ее отец на самом деле хороший человек, но немного традиционный, а я говорю: как жаль, что я не смог получше познакомиться с твоими родителями и что мои родители умерли, и Джейлян говорит мне. что хочет увидеть мир, изучать журналистику и стать журналисткой, говорит: ты не смотри, что здесь я такая, мы здесь все время развлекаемся, ничего не делаем, но я не хочу быть такой, я хочу быть как та женщина, как же ее звали, та итальянская журналистка, помнишь, она все время со знаменитостями интервью проводит, разговаривает с Киссинджером или Энвером Седатом, да, я знаю, чтобы быть такой, как она, надо быть очень образованной, вот ты, Метин, такой, но я с утра до вечера не могу книжки читать, я и просто жить хочу тоже, знаешь, я ведь в этом году очень хорошо закончила класс, перешла в следующий и теперь хочу веселиться, все время книги же невозможно читать, у нас в школе был такой парень, очень много читал и потом сошел с ума, его в сумасшедший дом положили, что скажешь, Метин, а я ничего не говорю и думаю только лишь то, что ты красивая, а ты все рассказываешь о твоем отце, о школе, о своих друзьях, о планах на будущее, о том, что ты думаешь о Турции и Европе, и ты такая красивая, такая красивая, когда свет уличных фонарей сквозь листву деревьев падает на твое лицо, ты красивая, когда куришь, задумчивая, с грустным выражением лица, словно твоя жизнь полна всяких проблем, и красивая, когда отбрасываешь волосы со лба, господи, ты такая красивая, что сразу хочется от тебя ребенка, и я внезапно сказал: пошли на пляж, смотри, как красиво, никого нет. как спокойно, ха, сказала она, хорошо, пойдем, мы пришли на пляж, Джейлян снимает свои туфли и держит их в руке, шагая но тихому песку, и ее йоги на песке сияют непонятным светом, я не знаю, откуда этот свет, мы идем по берегу, и она еще немного рассказ зала о своей школе и о том, чем хочет заниматься в жизни, а потом медленно шагнула своими красивыми ногами в темную загадочную воду, и тогда я увидел, что она я рядом со мной, и недостижимо далека от меня, и пока она говорила и шлепала ногами по воде, она показалась мне грубой и притягательной, бездушной и мучительной, заурядной и невероятной, и смертельно опасной, и я перестал видеть что-либо, кроме ее ног, плескавшихся в воде, как веселые рыбки, а когда она сказала, что теперь хочет жить, как европейцы, я уже ее не слушал, а чувствовал лишь влажный и липкий жар, залах водорослей, моря и ее кожи, думал о том, что мы здесь одни, и смотрел на ее юные стройные и манящие ноги, сиявшие в воде, как слоновая кость, и вдруг я вошел в воду прямо в обуви и обнял тебя, Джейлян: я тебя очень люблю, и она сначала, улыбнувшись, спросила, что ты делаешь, я тебя люблю, ответил я и захотел поцеловать ее в щеку, Метин, сказала она, ты очень пьян, а потом, кажется, испугалась, я силой вывел ее на берег и подхватил, и мы упали на песок, и пока она дрожала и отбивалась, лежа подо мной, мои руки нашли ее грудь и сжали ее, она твердила: нет, Метин, нет, что ты делаешь, с ума ты сошел, что ли, ты пьян, а я отвечал ей: я очень тебя люблю, а Джейлян отвечала: нет, перестань, а я целовал ее щеки, уши. шею и вдыхал ее невероятный аромат, но она меня продолжала отталкивать, а я опять сказал: я очень тебя люблю, и когда она меня опять оттолкнула, в голове у меня все совершенно перемешалось: как ты можешь так отталкивать меня, как будто я какой-нибудь негодяй, и я прижал ее еще сильнее, задрал ей юбку, эти Длинные загорелые невероятные ноги иод моими пальцами, а жаркое тело, казавшееся мне далеким и недосягаемым, — вот здесь, между моих ног, мне все еще не верится, это как сон, и я расстегиваю молнию на брюках, а она все еще твердит: нет, нельзя, и толкает меня, почему, Джейлян, почему, я так тебя люблю, и вдруг она меня толкает еще раз, и мы боремся и катаемся по песку, как кошка с собакой, какая же все это глупость, как же все безнадежно, а она все твердит: нет, нельзя, ты пьян, ладно, ладно, я не такой негодяй, вот, все, ладно, перестал, подумаешь — трахнулись бы, и что такого, но нет, я не насильник, можно я только немножко тебя поцелую, и пойми, что я тебя люблю, говорю я, я не сдержался, это из-за жары, вот и все, как же все пошло, бестолково и глупо, все, я отпустил тебя, пусть выбирается из-под меня, а мой взбудораженный орган успокоится, не набрав скорости и не обретя покоя, а уткнувшись в холодный бессмысленный песок, все, все я отпустил тебя, застегиваю молнию и ложусь, глядя в небо, тупо смотрю на звезды, оставь меня в покое, ладно, давай, беги, расскажи все своим друзьям, ой, ребята, осторожно, Метин какой-то ненормальный, напал на меня, жлоб невоспитанный, и так было ясно, что он ничем не отличается от насильников с фотографий в газетах, господи, я сейчас заплачу, Джейлян, все, соберу чемодан и вернусь в Стамбул, хватит с меня этих приключений в Дженнет-хисаре. Значит, чтобы в Турции переспать с красивой девушкой, надо быть или миллионером, или сразу на ней жениться, все, мне все ясно, в следующем году студент колледжа будет в Америке, а до конца этого лета будет давать уроки математики и английского, кретинам добро пожаловать, час — двести пятьдесят лир, и пока я все лето буду зарабатывать деньги в маленьком жарком и душном доме тети, Джейлян будет здесь с Фикретом, нет, нет, это несправедливо, девушек нужно завоевывать не деньгами, а умом, способностями и красотой, перестань, Метин, какая тебе разница, посмотри на эти звезды, что означают эти сияющие, дрожащие звезды, ведь на них смотрят и читают стихи, интересно, зачем читают, можно подумать, что-то при этом чувствуют, вот ерунда, просто у них в голове каша, и это они называют чувством, нет, я знаю, почему стихи читают, главная идея — заклеить женщину и заработать денег, да, идиоты вы, все получается, когда хорошенько подумаешь, когда я поеду в Америку, сразу сделаю очень важное научное открытие по физике, очень простое, но до которого никто еще не додумался, и сразу же опубликую его в журнале «Annalen der Physik». где Эйнштейн опубликовал свои первые научные открытия, и после того, как я мгновенно стану знаменитым и богатым, наши приедут умолять меня, чтобы я поделился со своими соотечественниками тайнами и формулами ракет, которые я сконструировал, и чтобы я запустил их — ну что тебе стоит? — на головы греков, и тогда я приеду ненадолго, всего на неделю, раз в году — к сожалению, у меня нет времени, — к себе на виллу в Бодрум, которая будет больше и дороже виллы миллиардера Эртегюна, а Фикрет с Джейлян тогда, наверное, уже поженятся, откуда ты это взял, у них же ничего нет, мне вдруг стало страшно, Джейлян, Джейлян, где ты, наверное, бросила меня и убежала, взахлеб рассказывает Другим: он чуть было меня не изнасиловал. Но нет, я не разрешал ей меня позорить, да и не такая она заурядная, но, может быть, все-таки ушла с пляжа и рассказала всем, я буду опозорен, а может быть, не ушла, но извиняться не стану, ждет, конечно, что я буду умолять, где она сейчас, я даже не в состоянии поднять голову и посмотреть, я засыпаю, вот ничтожество-то, я здесь на песке совсем один, никого у меня нет, и все из-за вас, мама, папа, почему вы рано умерли, разве у кого-нибудь родители так рано бросают своих детей, хоть бы наследство мне оставили, тогда я был бы как они, но вы не оставили денег, а оставили только ленивого толстяка, моего старшего братца, да идейную старшую сестрицу, да еще слабоумную Бабушку и ее карлика, да еще этот дурацкий, прогнивший старый дом-развалюху, и снести его не дают, нет же, я снесу его, черт бы его побрал, я знаю, почему вы денег не смогли заработать, трусы, жизни испугались, смелости у вас не хватило даже на обман, нужный, чтобы заработать денег, а чтобы заработать деньги, нужна смелость, талант и отвага, все это у меня есть, и я заработаю денег, но мне вас жалко, и себя тоже, потому что я сирота, и я думаю о вас и своем одиночестве, думаю и боюсь, что заплачу, и вдруг я слышу голос Джейлян: ты плачешь, Метин, спросила она, значит, она не ушла; я? не-е, чего мне плакать, ответил я и очень удивился; ну тогда ладно, сказала Джейлян, мне так показалось, давай вставай, пора возвращаться, хорошо-хорошо, сказал я, сейчас встану, а сам лежу, не двигаясь, как дурак, смотрю на звезды, а Джейлян опять говорит: Метин, вставай уже. и протянула мне руку, подымает меня, тогда я встал — с трудом держусь на ногах, качаюсь и смотрю на Джейлян, вот, значит, девушка, которую я только что чуть не изнасиловал, курит как ни в чем не бывало, как странно, я спросил — просто чтобы спросить что-то, — как ты, она ответила: хорошо, на блузке пуговицы оторвались, но сказала это без злобы, и я подумал; какая она милая и хорошая, мне стало стыдно, господи, не понимаю, что мне делать, помолчал немного, ты сердишься на меня, спросил к, я был очень пьян, извини, нет-нет, что ты, не сержусь, ответила она, такое иногда случается, мы оба пьяные, я удивился и спросил: а что ты думаешь, Джейлян, а она ответила: ничего не думаю, и добавила: давай, пошли обратно, мы стали возвращаться, как вдруг она увидела мои мокрые ботинки и засмеялась, и тогда мне спять захотелось ее обнять, я ничего ведь не понимаю, и тогда Джейлян сказала: хочешь, пошли к вам, переодень ботинки и тогда я еще больше удивился, мы вышли с пляжа, не разговаривая ни о чем, пошли но тихим улицам, шли я вдыхали запах жимолости и сухой травы из прохладных темных садов и нагревшегося бетона, и когда подошла к калитке сада у нашего дома, мне стало стыдно из-за этого нищего, ветхого дома, я сержусь на этих лентяев, у Бабушки все еще горит свет, и вдруг вижу — о господи, за столом на балконе в темноте сидит мой осоловевший брат, потом тень его шевельнулась, значит, не спит, качается на ножках стула, так поздно ночью, нет, уже рано утром, и я сказал ему: здравствуй, хочу вас познакомить, Джейлян, Фарук, мой старший брат, они оба сказали, что им очень приятно, а я почувствовал, что у моего брата изо рта отвратительно воняет алкоголем, и, чтобы не оставлять их вдвоем, сразу побежал наверх, быстро переодел носки и ботинки, и, когда я спустился вниз, Фарук затянул:
