Он хлопнул дверью, и они ушли. Увидев, что они уже далеко, я вышел из машины и продолжил толкать «анадол» вверх, на холм.
26
— Хорошо мы проучили этого бедолагу! — сказал Сердар.
— Ты перегибаешь палку, — сказал Мустафа. — А если он пойдет в полицию?
— Не пойдет, — ответил Сердар. — Ты что, не видел, что он — трус?
— А зачем ты забрал у него эту тетрадь с пластинкой? — спросил Мустафа.
И тогда я заметил, что вместе с пластинкой, забытой тобой в машине, Сердар взял и тетрадь Фарука. Мы пришли в Нижний квартал, и тогда он остановился под фонарем рассмотреть обложку пластинки.
— Я взял потому, что меня взбесило, что он считает всех Прислугой своего отца! — сказал он.
— Ну и зря, — сказал Мустафа. — Напрасно только его разозлил.
— Если хотите, — вмешался я, — дайте мне пластинку, а я отнесу ему обратно.
— Ей-богу, у этого парня не все дома! — сказал Сердар.
— Та-а-ак, — угрожающе протянул Мустафа. — Ты больше не будешь называть Хасана придурком, шакалом или чем-то подобным при посторонних.
Сердар замолчал. Мы молча шли вниз с холма. Я подумал, что на двенадцать тысяч лир, которые лежали в кармане у Мустафы, можно купить перочинный нож с перламутровой рукояткой, какой я видел в Пендике, или кожаные зимние ботинки на резиновой подошве. А если немного добавить, то можно купить даже пистолет. Мы дошли до кофейни, и они остановились.
— Ну что, — сказал Мустафа. — Теперь расходимся.
— На стенках писать больше не будем? — спросил я.
— Нет, — ответил Мустафа. — Опять дождь пойдет, промокнем. Краска и кисти сегодня ночью остаются у тебя, Хасан. Ладно?
Они оба уйдут к себе домой, в Нижний квартал, а я вернусь и поднимусь на холм. 12 000: 3 = 4 000 лир. И еще тетрадь и пластинка Нильгюн.
— Что случилось? — спросил Мустафа. — Ты чего молчишь? Ну все, расходимся. — Потом он сделал вид, будто о чем-то вспомнил. — А, — сказал он. — Вот тебе, Хасан, сигареты и спички, покури.
Я не собирался брать, но он так на меня посмотрел, что пришлось взять.
— Спасибо сказать не хочешь? — спросил он.
— Спасибо.
Они развернулись и ушли. Я посмотрел им вслед — на четыре тысячи лир можно много чего купить! Они прошли мимо освещенной витрины пекарни и скрылись в темноте. А потом я внезапно крикнул:
— Мустафа! — и услышал, как их шаги тут же затихли.
— Что случилось? — отозвался он.
Я немного постоял, а потом подбежал к ним.
— Мустафа, можно я возьму эту тетрадь и пластинку? — спросил я, переводя дыхание.
— Что ты собираешься делать? — спросил Сердар. — Что, в самом деле назад их понесешь?
— Мне больше ничего не надо, — ответил я. — Отдайте их мне, и достаточно.
— Отдай ему, — сказал Мустафа.
Сердар отдал и тетрадь, и пластинку.
— У тебя не все дома? — спросил он.
— Замолчи! — велел ему Мустафа. А потом добавил: — Послушай, Хасан. Только не пойми неправильно — мы решили потратить эти двенадцать тысяч лир на необходимые сейчас общие расходы. Нам самим достанется очень мало. Если хочешь, возьми пятьсот лир, которые по праву принадлежат тебе.
— Нет, — сказал я. — Пусть все достанется союзу и будет потрачено на борьбу с врагами. Я себе ничего не хочу.
— Но пластинку-то ты берешь! — крикнул на меня Сердар.
Тогда я растерялся, взял причитавшиеся мне пятьсот лир и положил в карман.
— Хорошо! — сказал Сердар. — Теперь твоей доли в этих двенадцати тысячах нет. Ну, и надеемся, ты никому не скажешь!
— Не скажет! — убежденно сказал Мустафа. — Он не такой дурак, как ты думаешь. Он хитрый, но виду не подает. Смотри, как он вернулся, чтобы получить своё.
— Ах ты, пройдоха! — сказал Сердар.
— Ну да ладно, — произнес Мустафа, они повернулись и ушли.
Я некоторое время смотрел им вслед и слушал, о чем они говорят. Может быть, они смеются надо мной. Я посмотрел еще немного, потом закурил сигарету и пошел вверх на холм, в руках банка краски, кисти, тетрадь и пластинка. Завтра утром пойду на пляж. Если Мустафа придет — то увидит, не придет — то не увидит, и тогда я скажу ему вечером: «Я приходил утром наблюдать за девушкой, а ты нет!», и он поймет, что я научился дисциплине. Черт бы их всех побрал!
Поднявшись еще немного, я услышал, как кричит Метин, и растерялся: там, впереди, в бесконечной бескрайней тьме, Метин ругается сам с собой. Я подошел, тихонько шагая по мокрому асфальту, и попытался разглядеть его, но только услышал, как он ругается во всю мочь, как будто перед ним кто-то связанный. Услышав странный звук удара о пластмассу, я удивился и отошел с дороги в сторонку, а приблизившись, понял, что он пинает свою машину. Он с ругательствами лупит по ней, как разъяренный извозчик, избивающий свою непослушную лошадь, но машина из пластика и металла не может ответить ему так, как он хочет, и, кажется, из-за этого он ругается еще больше. В голову мне пришла странная мысль — я ведь тоже могу пойти и побить Метина! Я подумал: ураганы, смерти, землетрясения. Все это важно? Я брошу все, что держу в руках, и внезапно нападу на него — почему ты не узнал меня, почему забыл меня?! Ты хорошо знаешь человека. Наблюдаешь за ним издали, знаешь всю его жизнь, а он тебя совершенно не знает и не узнаёт, живет себе своей жизнью. Однажды все узнают обо мне — обязательно узнают. Я оставил этого несчастного: пусть пинает свою машину. Я пошел через сад с лужами грязи, чтобы не попасться ему на глаза, но, проходя мимо, услышал, что он ругается из-за какой-то девчонки — я думал, что из-за потерянных денег и машины! Он ругается, повторяя то самое слово, которым называют продажных женщин! Я иногда боюсь этого слова, такие женщины — ужасны, мне неприятно, стараюсь не думать о них. Я шел дальше.
Может быть, Нильгюн, это тебя он так называет, подумал я, а может быть, другую. Какое отвратительное слово! Женщины иногда пугают меня. В них будто скрыто что-то непонятное, какие-то темные мысли, которые невозможно узнать, иногда в них бывает нечто такое ужасное, что если ты поддашься — случится беда, подобная смерти, но смотрите — она как ни в чем не бывало повязала синей лентой волосы, снова стоит и улыбается, потаскуха такая! Небо вдалеке стало ярко-желтым, и я испугался молнии. Тучи, темные ураганы, мысли, непонятые мной! Мы все — как рабы неизвестного таинственного хозяина, иногда мы пытаемся остановиться или восстать, но затем нам становится страшно: хозяин низвергнет на меня гром и молнии, неведомые беды и несчастья! И тогда я буду довольствоваться жизнью под лучами спокойного света нашего дома, не бунтуя и не догадываясь ни о чем. Я боюсь греха! Как и мой несчастный отец, продавец лотерейных билетов.
Я увидел, что свет у нас дома все еще горит, и в это время дождь закапал опять. Подойдя к дому, я заглянул в окно и увидел, что не спят оба — и отец, и мать. Интересно, что этот калека опять наговорил ей про меня, что она лишилась сна? Ну конечно! Бакалейщик все рассказал! Подлый толстяк, сразу прибежал! Он, конечно же, сказал отцу: «Измаил, твой сын пришел сегодня утром ко мне в магазин, разорвал и побросал газеты с журналами, угрожал мне! Я не знаю, с кем он связался, что так взбесился!» А мой несчастный лотерейщик-папа, который ни о чем, кроме денег, не думает, естественно, спросил: «На сколько у тебя убыток?» — и непонятно зачем заплатил за отвратительные газеты. Нет, понятно зачем — чтобы вечером устроить мне за это взбучку, но только если сможешь меня найти. Я никак не мог решить, входить или нет, и продолжал стоять там. Я смотрел через окна в дом, наблюдал за родителями. Когда дождь закапал опять, я положил краски, пластинку Нильгюн и тетрадь Фарука на отлив закрытого окна моей комнаты и, стоя под стеной, смотрел на дождь и думал. Хлынул сильный дождь.
