— Когда я смеюсь, у меня здесь болит, — показала она на висок, но опять засмеялась и спросила:
— А ты чего не смеешься, Реджеп? Чего ты такой серьезный? Ты всегда такой строгий. И, как все серьезные люди, всегда в галстуке. Улыбнись.
Я попытался сделать над собой усилие и улыбнуться, и тогда она сказала:
— А-а-а, у тебя, оказывается, и зубы есть!
Я смутился еще больше и засмеялся. Но потом мы замолчали, затем она заплакала, и я решил, что ей не хочется, чтобы кто-то видел, как она плачет, и отвернулся. Но она начала дрожать, и я решил ее успокоить.
— Не плачь, милая, хватит, не плачь.
— Не понятно, зачем… — говорила она. — И так глупо, без причины… Я дура, парню…
— Не плачь, не плачь.
Мы остановились, я гладил ее по голове. А потом вспомнил — ведь бывает, когда человеку хочется поплакать в одиночестве. И перестал ее успокаивать. Посмотрел на улицу. Какой-то парень испуганно и с любопытством смотрит на нас с балкона дома на противоположной стороне. Он наверняка решит, что она плачет из-за меня. Вскоре Нильгюн замолчала, попросила свои темные очки, сказала, они в сумке, я вытащил, дал ей. Она надела их.
— Идет, — сказал я, она засмеялась.
— Я красивая? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, спросила снова: — А мама моя красивая была? Какая она была, Реджеп?
— И ты красивая, и мама твоя красивой была.
— Какой была моя мама?
— Она была хорошей женщиной, — сказал я.
— Что значит «хорошей»?
Я вспомнил ее мать: она никогда ни у кого ничего не просила, никому не была в тягость, она, кажется, даже не знала, зачем живет, и была как тень. Или как кошка, говорила про нее Госпожа. Всегда ходила за своим мужем, смеялась иногда тоже — как солнышко, внезапно выглянувшее из-за туч, — но очень скромно. Она была хорошей, да. Люди таких не сторонятся.
— Такая же хорошая, как ты, — сказал я.
— А я — хорошая?
— Конечно.
— А в детстве я какая была?
Я опять начал вспоминать: вы так хорошо играли в саду. Два малыша, братик с сестрой. Фарук-бей был большим, он с вами не играл. Вы бегали под деревья, такими любопытными были. А потом приходил из дома Хасан, играл с вами. Вы его не прогоняли. Я слышал через кухонное окно: поиграем в прятки? Ну что, посчитаемся? Считай ты, сестренка: раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать… И вдруг Хасан спрашивал тебя: а ты французский знаешь, Нильгюн?
— В детстве ты тоже такой была, — сказал я.
— Ну, какой?
Приготовив обед, я кричал: Госпожа, еда готова, а Госпожа открывала окно и кричала: Нильгюн, Метин, идите есть, где вы! Опять их нет, Реджеп! Где они? Они здесь, Госпожа, за смоковницей, отвечал я, и Госпожа, приглядевшись, замечала их на ветках смоковницы и кричала: а-а-а, они опять с Хасаном! Реджеп, я тебе сколько раз говорила, не пускать его сюда, почему он приходит, пусть идет и играет дома у своего отца, и пока Госпожа кричала, раскрывались ставни другого окна, — из окна комнаты, где многие годы провел за работой его отец, показывалась голова Доана-бея, и он спрашивал: что случилось, мама? Ничего страшного, если они будут играть вместе. Госпожа отвечала: а тебе-то что? Сиди в своей комнате, как твой отец, пиши свою ерунду. Тебе все равно, что дети возятся с детьми прислуги, но Доан-бей перебивал ее: господи, мама, какая разница, они играют, как родные братья.
— Реджеп, у тебя слова клещами не вытащишь…
— Что?
— Я спросила тебя о своем детстве.
— Вы так хорошо играли с Метином, как брат с сестрой!
Братья? — возмущенно спросит Госпожа: господи, откуда взялось это слово, все знают, что у этих детей нет братьев, кроме Фарука, так же как и у моего Доана нет никаких братьев! Подумать только — братья у моего Доана есть! И кто только выдумывает эти сплетни? Я что, на девятом десятке должна такими враками заниматься? Какой-то карлик и хромой — это твои родные, сынок? Я слушал и молчал. Потом, когда оба закрывали свои окна и исчезали в своих комнатах, я выходил на улицу и звал: Нильгюн, Метин, слышите, вас Бабушка зовет, кушать пора. Когда они поднимались в дом, Хасан прятался в каком-нибудь углу.
— Мы ведь и с Хасаном играли! — заметила Нильгюн.
— Да-да!
— Ты помнишь?
Пока ты и Метин с Бабушкой, Доаном-беем и неизвестно откуда прибежавшим к столу Фаруком ели, я находил его в этом углу и говорил: Хасан, малыш, ты голодный? Иди сюда, только ш-ш-ш, тише. Он беззвучно и пугливо шел за мной, я приводил его на кухню, сажал на маленький стул и ставил перед ним поднос, с которого ем до сих пор. Поднявшись наверх, я уносил со стола тарелки с котлетами, салат, фасоль и персики, которых было много даже после того, как Фарук наедался ими и набивал ими карманы. Я ставил все это перед ним и, пока он ел, спрашивал его: как папа, Хасан? Ничего, все с лотереей! Как у него нога, болит? Не знаю! А у тебя как дела, когда в школу пойдешь? Не знаю! На будущий год, разве не так, сынок? Он молчал и смотрел на меня со страхом, будто впервые видел. После смерти Доана-бея, когда Хасан пошел в школу, я спрашивал его: в каком ты классе в этом году, Хасан? Молчит. В третьем, правда? Вот выучишься и станешь большим человеком! А что потом собираешься делать?
Нильгюн внезапно покачнулась, держась за меня.
— Что случилось? — спросил я. — Посидим?
— У меня и бок болит, — ответила она. — Он и сюда бил.
— Давай сядем на такси? — предложил я.
Она не ответила, мы продолжали идти. Опять вышли на главную улицу, прошли мимо машин, припаркованных на набережной, через толпу людей, приехавших на выходные из Стамбула. Входя в калитку нашего сада, я увидел машину Фарука-бея.
— Брат приехал, — сказала Нильгюн.
— Да, — сказал я. — Сразу отправитесь в Стамбул, в больницу.
Она ничего не ответила. Мы вошли через кухонную дверь. И тут я растерялся. Оказывается, я забыл выключить горелку, и вторая тоже горит. Я, испугавшись, все сразу же выключил. Потом отвел Нильгюн наверх. Фарука-бея там нет. Уложил Нильгюн на тахту, подложил ей под спину подушку, как вдруг услышал, что меня сверху зовут.
— Я здесь, Госпожа, здесь, иду, — крикнул я. Положил еще одну подушку под голову Нильгюн. — Так хорошо? — спросил я. — Сейчас пришлю к тебе Фарука-бея.
Я поднялся наверх. Госпожа вышла из своей комнаты, в руке у нее палка, стоит у лестницы.
— Где ты был? — сказала она.
— На рынке… — растерянно ответил я.
— Куда это ты ходил?
— Подождите меня минуточку, — сказал я. — Идите к себе в комнату, а я сейчас приду.
Я постучал в дверь к Фаруку-бею, он не отозвался. Не дожидаясь ответа, я открыл дверь: Фарук-бей лежит, читает на кровати.
