— Машину быстро починили, Реджеп, — сказал он. — Метин вчера ночью зря проторчал на дороге.
— Вас внизу ждет Нильгюн-ханым, — сказал я.
— Меня? — спросил он. — Почему?
— Реджеп, — позвала Госпожа. — Что ты там делаешь?
— Внизу Нильгюн, — повторил я. — Спуститесь, пожалуйста, вниз, Фарук-бей.
Фарук-бей немного удивился. Он посмотрел на меня. Отложив книгу, встал с кровати и пошел вниз.
— Иду, Госпожа, — сказал я. Подошел к ней: — Чего вы здесь стоите? Берите меня под руку, я уложу вас. Здесь вы замерзнете. Устали, наверное.
— Пройдоха! — сказала она. — Опять ты врешь. Куда Фарук только что пошел?
Я открыл дверь и вошел в комнату Госпожи.
— Что ты там делаешь? — сказала она. — Нигде не ройся.
— Я проветриваю, Госпожа, — ответил я. — И ни к чему не прикасаюсь, вы же видите.
Госпожа вошла в комнату. Я открыл ставни.
— Давайте, ложитесь в постель, — сказал я.
Она легла и, как маленький ребенок, натянула одеяло на голову, казалось, на мгновение забыв об отвращении и ненависти, и вдруг с наивным любопытством спросила:
— Что на рынке? Что ты видел?
Я подошел, поправил ей одеяло, взбил подушку.
— Ничего не было. Теперь ничего хорошего увидеть невозможно.
— Коварный карлик! — проворчала она. — Это я знаю. Я тебя не об этом спрашиваю.
На ее лице опять показалась злоба, и она замолчала.
— Я купил свежих фруктов, хотите, принесу? — предложил я.
Она молчала. Я прикрыл ей дверь, спустился вниз. Фарук и Нильгюн уже давно разговаривали.
28
Она рассказала об аптекарше и ее муже, о том, как она, держась за Реджепа, дошла до дома, и в этот момент я решил опять спросить ее, как она себя чувствует. Она, кажется, поняла это по моим глазам и сказала:
— Ничего, Фарук. Это как прививка.
— Прививку ты ждешь, — сказал я. — Но, черт побери, все равно боишься, думая об игле. Понимаешь?
— Да. Но это чувство появляется в последний момент, — сказала она. — В самый последний.
— А что было потом?
— А потом я обо всем пожалела. Разозлилась сама на себя. Из-за того, что не смогла договориться с этим дураком. И зря…
— Дураком?
— Не знаю, — сказала она. — Маленьким он таким не был, хороший был парень. Но теперь, в этом году, я подумала, что он дурак. Дурак и простофиля. Когда он меня бил, я злилась на себя, что не смогла взять эту нелепую ситуацию под контроль.
— А потом? — спросил я неловко.
— Потом я поняла, что давно упустила суть происходящего. Всегда думаешь, что каждый удар — это именно удар и что получишь следующий. Наверное, я кричала. Но никто не пришел на помощь. Почему тебе это все так интересно, Фарук?
— Что, мое любопытство написано у меня на лице?
— Ты — как люди, которым нравится страдать, — сказала она. — Как те, кто потерял надежду. Почему тебе интересно слушать печальные подробности, как тем людям, которые сами хотят умереть, когда умирает кто-то близкий?
— Потому что я такой, — сказал я, получая странное удовольствие от ее слов.
— Ты не такой, — сказала она. — Тебе только хочется верить, что ты потерял надежду.
— А разве нет, дорогая?
— Да. Ты напрасно изображаешь разочаровавшегося человека.
— Интересно, что ты называешь разочарованием?
Нильгюн немного подумала. Потом сказала:
— Теряешь интерес ко всему. А между тем никакой причины для этого нет. Да, так.
Она подумала еще немного и добавила:
— Надежда позволяет выжить. То, что держит, помогая не умереть. Вот бывает, иногда в детстве думаешь — а что будет, если я умру?… И тогда мне кажется, что бунтует все мое существо. Если задуматься, что это за чувство, то в конце концов становится ясно: это любопытство. Тебе ведь интересно, что будет после тебя? Любопытство — нестерпимо, это страшная вещь.
— Это не любопытство, Нильгюн, — возразил я. — Это самая настоящая зависть. Как подумаешь, что люди после тебя будут по-прежнему веселиться и чувствовать себя счастливыми, забудут о тебе и будут жить припеваючи, а ты в этих радостях не будешь участвовать, то начинаешь всем завидовать.
— Нет, — ответила она. — Тебе любопытно, что будет дальше. А ты. братец, отрекаешься от этого любопытства, спасающего человека от смерти, и делаешь вид, что тебе неинтересно.
— Нет! — разозлился я. — Мне просто неинтересно.
— Интересно, почему это тебе неинтересно? — с некоторым вызовом спросила она.
— Потому что я знаю, история всегда одна и та же, — сказал я. — В рассказе всегда одно и то же.
— Совсем не так.
— Так-так. А ты не хочешь знать об этом, чтобы не потерять веру.
— То, что я чувствую, верой не назовешь, — сказала Нильгюн. — Даже если это и вера, то я верю не от незнания, а потому что знаю.
— А вот я не знаю, — сказал я.
Мы немного помолчали. Потом Нильгюн сказала:
— Тогда что такое все те слова, которые ты читаешь в книгах, в архиве? Тебе всего лишь хочется делать вид, что ты не знаешь.
— С какой стати? — спросил я.
И тогда она сделала то, что меня успокоило: беспомощно развела руками, как человек, который честно сдается, когда не может объяснить более глубокую причину. А меня охватило странное чувство: я свободен. Но это слово почему-то показалось мне отвратительным. Как будто во мне есть что-то фальшивое, двуличное и я это скрываю. Человек познает себя до определенной степени, а потом, как бы он ни пытался, он доходит до определенной точки познания себя и застревает на ней. После этого начинается пустословие. Реджеп вошел в комнату. Внезапно я встал и с неизвестно откуда взявшейся решимостью произнес:
— Поехали, Нильгюн! Я везу тебя в больницу.
— У-у-у-у, — заныла она, как маленький ребенок. — Не хочу.
— Не занимайся ерундой! Аптекарь прав. А если будет кровоизлияние?
— Аптекарь — женщина, а не мужчина! И ничего со мной такого не будет, никакого кровоизлияния!
— Так, все, Нильгюн, не тяни!
— Нет. Не сейчас.
Мы начали разговаривать, но не для того, чтобы прийти к какому-то заключению, а для того, чтобы заставить слова понапрасну сражаться друг с другом и, сталкивая их между собой, отчетливо продемонстрировать их пустоту. Я говорил одно, она — другое, и мне казалось, что я тоже мог бы произнести это «другое», а она на этот раз — «одно», но сейчас это служило только пустой тратой наших слов и нашего времени, и слова не меняли конечного результата. В конце концов Нильгюн захотелось спать. Она вытянулась на диване, где сидела, и, когда у нее уже закрывались глаза, попросила:
