Не обращая внимания на то, слышу я его или нет, кто-то говорит: «Вон, пишет — он же журналист». — «Что он пишет?» — спрашивает другой. По утрам в чайной «Единство» почти никого нет… Чуть подальше от меня, за другим столиком, около восьми часов началась партия в карты… А за другим столиком человек на вид лет сорока сам себе гадает на картах. Два пенсионера сидят за третьим столиком друг напротив друга и беседуют, наблюдая за ним. Тот, что гадает себе, на мгновение поднимает голову от карт и произносит ругательство в адрес премьер-министра Эджевита. Эта ругань связана с дурацким правительственным кризисом, произошедшим неделю назад, когда премьер-министр Эджевит выступил по телевидению с рядом обвинений в адрес президента, что привело к обвалу биржи и падению стоимости турецкой валюты. В это время кто-то за соседним столиком высказывает свои комментарии происходящего. Двенадцать мужчин в кофейне (я пересчитал их, незаметно глядя на них) собираются вокруг печи, на расстоянии трех шагов от того места, где я сижу. Усталые, безжизненные шутки и остроты. Я то и дело слышу, как звучат слова «утром, рано утром». «Не говори этого так рано утром, не делай этого так рано утром!» Печь нагревается, и мне в лицо ударяет приятное тепло… Сейчас в чайной «Единство» наступила тишина. В это время дверь открывается и заходит кто-то еще. «Доброе утро, друзья! Доброе утро, удачи вам», — говорит он, потому что за соседним столом началась игра. Времени — восемь тридцать. Впереди еще целый зимний день, который надо чем-то заполнить. Входит разносчик пирожков: «Пирожки, кому пирожки!» Почему мне так нравится сидеть в чайных Карса, особенно в чайной «Единство»? (Опять заходит разносчик пирожков с большим подносом на голове.) Наверное, потому, что по утрам мне здесь хорошо работается. Когда я иду по утрам по широким, холодным, ветреным и безлюдным улицам Карса, я чувствую, что могу писать обо всем, что могу писать не останавливаясь, что меня трогает и волнует все, что я вижу, и обо всем, что меня волнует, я могу написать. Календарь на стене. Портрет Ататюрка. Включенный телевизор, которому только что выключили звук (дай бог, чтобы премьер-министр и президент сумели прийти к соглашению на встрече, трансляцию которой прервали посередине), невероятно изношенные стулья, печная труба, игральные карты, грязные стены, черный-пречерный от грязи пол…
Позже приходит Мануэль со своей камерой, и мы отправляемся на прогулку по самому красивому месту в Карсе — улицам квартала Юсуф-паша… Начальная школа имени Исмета Инёню — очень красивое здание, сохранившееся со времен русских. Сверху, из открытого окна, доносится громкий, злой, грубый крик учителя, ругающего учеников. «Пошли зайдем, пофотографируем?» — «А если выгонят?» — «Может, тебя узнают», — говорит Мануэль.
Узнают. Угощают в учительской чаем, дают протереть руки одеколоном. Пожимаю руки нескольких учителей. Мы идем по коридорам с высокими потолками и, проходя мимо закрытых дверей классов, чувствуем, как много детей там, внутри… Мы смотрим на плакаты с портретами Ататюрка в полный рост, сделанные учителем рисования, и думаем, что означает быть учеником этой школы. Затем заходим в особняк по соседству — первый в Карсе «отреставрированный особняк». Строитель из Анкары купил этот прекрасный дом и вложил в него много денег, обставляя его в стиле глянцевых журналов по домоводству, интерьеру и дизайну. Рядом с нищетой города его аккуратная красота и внутреннее богатство смотрятся странно, потому что все думают: и стыдно, и красиво. Потом мы опять долго идем по улицам. Вдоль замерзшей реки Каре, по железному мосту… Это мои самые любимые места в Карсе. Но все равно, когда бы я ни шел здесь днем, мной постепенно овладевает чувство печали и душевной усталости. Я написал большую часть моего романа, и роман мне сейчас кажется таким же интересным, как и город, — теперь мне хочется только работать. Кажется, в городе нет больше тайн. Мы идем по зданию, которое некогда было русским консульством. А еще раньше этим домом владел богатый армянин. Потом, когда вошли русские оккупационные войска, армян выселили, а здесь устроили русский военный штаб. Затем город перешел в руки турок. И в доме поселился богатый азербайджанец, торговавший с Россией в первые годы Республики. Потом дом сдали в аренду для русского консульства. А потом он перешел в руки семьи нынешнего владельца. Один добрый человек, который показывает нам дом, рассказывает, что этот дом является собственностью этих людей… В романе я изобразил этот дом гораздо большим, чем он есть на самом деле, и отдал его в пользование не нынешнему владельцу, а лицею имамов-хатибов. На самом же деле лицей имамов-хатибов гораздо дальше, внизу, у подножия холма. Зачем я изменил эту незначительную деталь? Не знаю, мне так захотелось. Потому что такие детали делают историю убедительней, более реалистичной… Вообще-то здание лицея имамов-хатибов не имеет в романе особенного значения. И все-таки эти маленькие, незначительные перемены мест очень важны для написания романа, так как отвлекают от реального мира. Я очень хорошо знаю, что мне, чтобы поверить в историю, которую я рассказываю, нужно иногда рассказывать не о настоящем Карсе, а о Карсе, который существует в моем воображении. Я должен рассказывать историю, которую придумал, сказку, которая родилась во мне (пусть даже она и содержит политический смысл), и тогда все становится красивым для меня. С другой стороны, эти перемены пробуждают во мне ложь и навязчивые идеи, неясные муки совести и чувство вины, и у меня нет никакого желания вникать в скрытую логику этих чувств. Другая причина беспокойства кроется для меня в том, что я понимаю — своим романом я могу огорчить моих друзей в Карсе, например, Сезаи-бея или учтивого мэра — моих знакомых, которые ждут от меня чего-то хорошего. И я живу с постоянным ощущением этого противоречия. Когда бы я ни включил свой диктофон, когда бы я ни пытался выяснить, что мне следует написать о Карсе, я всегда слышу от людей настойчивые жалобы на бедность, на безразличие и притеснения со стороны властей, на несправедливости и жестокость. А когда я благодарю их, они все говорят мне: «Напиши обо всем!» — а потом добавляют: «Но напиши о Карсе хорошее». Но ничего хорошего они мне не рассказывают.
В Карсе нет такого сильного движения политических исламистов, как я изобразил в романе. И в то же время только вчера мэр рассказывал нам, что азербайджанцы постепенно подпадают под влияние политического ислама, а те, кто отправляется в Иран, в Кум, получать образование, чувствуют себя ближе к шиитам, и сейчас здесь чествуют Хасана и Хусейна, чего никогда не было раньше…
27 февраля, утро
Я проснулся в половине пятого утра. Солнце уже взошло, но на улицах еще никого не было. Так что я сел за маленький туалетный столик перед зеркалом у себя в номере и начал писать эти строки… Я всегда рад быть в Карсе так рано утром, просыпаться здесь, от того, что я опять смогу пройтись по пустынным улицам, снова смогу заходить в чайные и что-нибудь писать в свою тетрадь… Как всегда, когда подходит время вернуться в Стамбул, мне хочется торопливо запечатлеть на видео и сохранить в памяти виды Карса, его грустные улицы, его магазины, бродячих собак, чайные и парикмахерские…
Последнее утро в Карсе
Последние часы в Карсе. Может быть, я больше сюда не приеду. Я немного прошелся по холодным, как лед, улицам. Глубокая грусть охватывает меня всякий раз, когда мне предстоит уезжать из Карса… Простота жизни, нежная дружба, близость, хрупкость жизни и постоянное, неизменное течение медленного времени… Вот что привязывает меня к Карсу. (Утром опять пришел вчерашний разносчик пирожков с подносом на голове.) Когда я думаю об этом, мои знакомые, подсевшие ко мне за столик в чайной «Единство», говорят о безработице, о том, что вынуждены бездельничать по кофейням. «Ты все записал?» — спрашивают они меня… «Пиши обо всем. Наш президент должен поддерживать своих граждан. Он — хороший человек. Другие-то все воруют. Напиши об этом… У депутатов зарплата по два миллиона, так они еще и воруют у тех, кто по сотне зарабатывает… Запиши мои слова, и имя мое запиши. Пиши. Пиши…»
