– Хорошо. Оставь европейских мастеров. Продолжай.
– Твое перо настолько прекрасно и убедительно, что человек, рассматривающий твой рисунок, верит не в реальный мир, а в изображенное тобой. Поэтому ты можешь сбить с пути истинного даже очень глубоко верующего человека, а можешь вернуть на путь Аллаха самого убежденного безбожника.
– Правильно, хотя не знаю, похвала ли это. Продолжай.
– Ни один художник не знает так глубоко, как ты, свойства и секреты красок. Ты всегда используешь самые яркие, самые живые, самые натуральные цвета.
– Ладно. А еще?
– Ты знаешь, что ты самый большой художник после Бехзада и МирСейитаАли.
– Да, я знаю. Но раз и ты это знаешь, почему ты делаешь книгу не со мной, а с этим никчемным Кара?
– Во-первых, работа, которую он делает, не требует таланта художника. А во-вторых, он не убийца, как ты.
Он со всей силой опустил чернильницу мне на голову.
От удара я качнулся вперед. Я почувствовал ужасную, неописуемую боль. На какой-то миг весь мир погрузился в эту боль и стал желтым.
Он нанес второй удар.
На этот раз я осознал, что происходящее – не случайность, это безумие, гнев, а в результате он меня убьет. От страха и боли я закричал. Если бы можно было нарисовать мой крик, он был бы зеленого цвета. Я понимал, что рядом никого нет и никто не увидит этого цвета ни в пустом доме, ни на темной улице.
Он испугался моего крика и замер. Глаза наши встретились. В его взгляде наряду с испугом и стыдом я прочитал решимость довести начатое до конца. Это был не мастер-художник, с которым я еще недавно работал, а кто-то чужой и злой, с кем у меня не могло быть общего языка. Я попытался схватить его за руку, словно в этом было спасение. Нет, не помогло. Я умолял или думал, что умоляю: сынок, не убивай меня. Он был как будто во сне и не слышал меня.
Я почувствовал новый удар.
«Как жаль, что последним, кого я видел, был мой враг», – пронеслось у меня в голове. Я закрыл глаза, и меня сразу обволокло теплым, мягким светом. Он был удивительно приятный, как сон, который сейчас уймет мою боль. Внутри света я увидел какой-то силуэт. И, как ребенок, спросил:
– Ты кто?
– Я – Азраил, – прозвучало в ответ. – Я кладу конец земному пути сынов человеческих. Это я разлучаю матерей и детей, жен и мужей, влюбленных, отцов и дочерей. Нет ни одного живого существа в этом мире, которое избежало бы встречи со мной.
Я понял, что это – смерть, и заплакал.
Я умирал от жажды, но с надеждой ждал. Приди, доченька, приди, моя красавица Шекюре. Она не пришла.
Я – ШЕКЮРЕ
Войдя во двор, я сразу поняла, что Хайрие и дети не вернулись. Впрочем, еще не поздно, еще не звучал вечерний азан. В доме пахло померанцевым вареньем. Я поднялась по лестнице; в комнате отца было темно. Я переоделась в домашнее и хотела было посидеть в тишине и помечтать, но тут услышала шорох внизу, прямо подо мной, то есть не в кухне, а в летней мастерской. Неужели отец спустился туда в такой холод? Но я не заметила, чтобы там горел свет. Скрипнула калитка во дворе. Когда вслед за этим раздался громкий лай собак, меня охватило беспокойство.
– Хайрие, – закричала я, – Шевкет, Орхан…
Мне было холодно. «У отца в комнате горит мангал, – сказала я себе, – пойду посижу с ним, согреюсь».
Взяв свечу, я пошла к отцу. В голубой комнате был ужасный беспорядок, и я рассеянно подумала: не похоже на отца.
А потом посередине комнаты увидела его.
Я ужасно закричала. Громко окликнула его. Он не отозвался. Он был мертв.
Некоторое время я прислушивалась к тишине. Потом взяла отца за ноги и вытащила в прихожую. Он был тяжелый, но я все же стала спускать его с лестницы. Голова бедного отца была настолько разбита, что, ударяясь о ступеньки, производила звук, какой бывает от удара тряпичной куклой. Внизу тело стало почему-то полегче, и я одним махом Протащила его мимо конюшни через двор и дальше, в летнюю мастерскую. Здесь было совсем темно, и я побежала на кухню за свечой. Когда я вернулась, то была потрясена, увидев, какой погром учинен и здесь.
– О, Аллах! Кто мог это сделать?
Я крепко закрыла дверь, взяла на кухне ведро, принесла воды из колодца и смыла кровь в прихожей и на лестнице. Я сделала все очень быстро. Поднялась в свою комнату, сняла запачканную кровью одежду, надела чистую. Я уже собиралась с ведром и тряпкой пойти в комнату отца, как услышала, что открывается калитка. Я собрала все свое мужество и замерла, стоя на верхней ступеньке лестницы.
– Мама, мы пришли, – раздался веселый голос Орхана.
– Тише! – оборвала я его. – Дедушка заболел. Дети с шумом взбежали по лестнице, разулись.
– Ш-ш-ш, – приложила я палец к губам и подтолкнула их в сторону нашей комнаты, – дедушка спит, не ходите туда.
Я спустилась на кухню.
– Кто-то опрокинул варенье из померанца, – доложила Хайрие. – Кошка этого не смогла бы сделать, собака сюда не входит. – Тут она увидела выражение ужаса на моем лице и спросила: – Что случилось? Что-то с отцом?
– Он умер. Он лежит в летней мастерской.
Она подозрительно посмотрела на меня, взяла свечу и вышла. Я видела, как она быстро пробежала через двор, открыла дверь и, подняв свечу, стала всматриваться в холодную тьму комнаты. Отец лежал у порога, и Хайрие не сразу увидела его, а увидев, вскрикнула.
– Послушай, Хайрие, – сказала я, когда она вернулась на кухню, – наверху тоже все перевернуто; нечестивец и в комнате все перебил и переломал. Там он разбил отцу голову и лицо, там убил его. Чтобы дети не увидели и чтобы ты не испугалась, я перетащила отца вниз. Я вслед за вами ушла из дома. Отец был один.
– А где ты была? – спросила она вызывающе. Я помолчала немного, а потом сказала:
– Я была с Кара. Мы встретились в доме повещенного иудея. Но ты никому не скажешь об этом. Так же как никому пока не скажешь, что отец убит.
– Кто его убил?
Или она совсем дурочка, или нарочно задала этот вопрос, чтобы позлить меня.
– Если бы я знала, то не скрывала бы, что он мертв, – ответила я. – Не знаю. А ты знаешь?
– Откуда мне знать? Что же мы теперь будем делать?
– Будешь вести себя так, будто ничего не произошло, – сказала я. Слезы душили меня, но я сдержалась.
Мы принесли воды из колодца, совершили омовение, потом я взяла любимый Коран отца гератской работы и прочитала суру «Семейство Имран», которую он очень любил и всегда читал, если речь заходила о надежде и смерти.
Мы навели порядок, насколько это было можно; я не позволила Хайрие постелить постель в нашей комнате. Сказала, что дети поутру заподозрят неладное. Я легла, но долго не могла уснуть. Не оттого, что думала об ужасе произошедшего, а потому, что раздумывала, что будет со мной.
