Огромный сад с комплексом особняков, откуда некогда султан Абдул-Хамид, скрывшись от всего мира, управлял Османской империей, с огромным бассейном, где он, как маленький, возился со своим игрушечным кораблем (младотурки планировали взорвать его вместе с ним), после провозглашения Республики превратился в обычный парк, где стали кататься на машинах богачи с семьями и ездить те, кто учился водить. От друзей, вроде Хильми, Тайфуна и даже Заима, я знал, что смелые и страстные пары, которым негде было встречаться, часто прячутся здесь в укромных местечках за столетними платанами и каштанами. Всякий раз, когда отважные влюбленные попадались нам на глаза, мы с Фюсун подолгу молчали.
Наш урок обычно продолжался не более двух часов, хотя мне казалось, длится он как наши свидания в «Доме милосердия»; потом между нами воцарялась тишина, точно после бури.
— Поедем в Эмирган попить чаю? — спрашивал я, когда мы выезжали из ворот парка.
— Хорошо, — смущенно шептала Фюсун.
Я волновался, будто впервые встретился с девушкой, которую мне сосватали в жены родственники. Но когда мы ехали вдоль Босфора и затем, припарковавшись на бетонной пристани Эмиргана, пили чай, я был так счастлив, что лишался слов. Фюсун, усталая от нервного напряжения, либо молчала, либо говорила о машине и наших уроках.
Во время этих чаепитий за запотевшими стеклами «шевроле» я несколько раз пытался дотронуться до неё, поцеловать, но она, как порядочная девушка, которая не хочет до замужества пятнать честь никакими прикосновениями, мягко меня отстраняла. Но совершенно не сердилась и не грустнела, что меня радовало. Думаю, в такие мгновения я походил на провинциального жениха, который узнал, что девушка, на которой он собирается жениться, — строгих принципов и девственно чиста.
В июне 1983 года мы начали собирать документы, необходимые для экзамена на водительские права, и объехали с Фюсун почти весь Стамбул. Как-то, прождав полдня в очереди к невропатологу и в регистратуру Военной больницы Касымпаша, где в тот день по необъяснимым, сверхъестественным причинам собралась огромная очередь из будущих водителей, мы, получив справку, что нервная система Фюсун и её рефлексы в норме, отправились гулять по окрестным улочкам и добрели до мечети Пияле-паша. На следующий день прождали четыре часа приема в Больнице первой помощи на Таксиме, а врач ушел домой, и мы, чтобы усмирить ярость, рано поужинали в маленьком русском ресторанчике в Гюмюшсую. По пути в другую больницу, куда нас направили, так как в нашей лор-врач взял отпуск, мы кормили симитами чаек с кормы парохода, следовавшего в Кадыкёй. Помню, однажды, отдав в регистратуру Больницы медицинского факультета Чапа документы и ожидая, пока их нам вернут, долго бродили по соседним узким улочкам и прошли мимо гостиницы «Фатих». Мне показалось, что гостиница, в одной из комнат которой я семь лет назад так страдал из-за Фюсун и где получил известие о смерти отца, будто призрак другого города.
Изготовив очередной документ, мы клали его в папку, испачканную пятнами от чая, кофе, чернил и масла, которую все время носили с собой, радостно уходили из больницы и направлялись в какую-нибудь маленькую закусочную, чтобы отметить свершившуюся победу. Мы смеялись, весело болтали, Фюсун курила, совершенно никого не стесняясь, не пытаясь прятаться, и иногда, не спрашивая разрешения, брала из пепельницы мою сигарету и, наподобие одного моего армейского приятеля, прикуривала от неё, радостно, с надеждой глядя на окружающий мир. Увидев, как светлеет моя несвободная, часто печальная возлюбленная, когда мы гуляем, как она засматривается на жизнь других людей, на уличную суету, заново открывает для себя чудеса города, я любил её еще крепче.
«Смотри: человек несет зеркало больше него самого», — показывала Фюсун. С тем же любопытством наблюдала вместе со мной за мальчишками, играющими в футбол, и радовалась этому искренне, беззаботно. Покупала в бакалее «Карадениз» две бутылки лимонада (не «Мельтема»!). Живо рассматривала чистильщика труб, который с огромными железными прутьями и насосами ходил по улицам, выкрикивая, обращаясь к зарешеченным окнам старинных деревянных особняков, бетонным балконам, верхним этажам домов: «Чищу трубы! Кому почистить трубы!» Перед пароходом на Кадыкёй она долго изучала какой-нибудь жестяной кухонный прибор, который демонстрировал уличный продавец, чтобы и кабачки чистить, и лимон отжимать, и в качестве ножа для мяса использовать. Когда на улице дрались мальчишки, она спрашивала: «Видел? Он сейчас задушит маленького!» Если на перекрестке, перед какой-нибудь грязной детской площадкой или на площади собиралась толпа, она сразу направлялась туда: «Что происходит? Что продают?» И мы застывали, глядя на цыган с танцующим медведем, или на драку школьников, катавшихся в грязи посреди улицы, или на грустные глаза собак, которым было не разойтись (прохожие отпускали по случаю что-нибудь скабрезное). Мы с нескрываемым интересом наблюдали вместе со всеми перепалку двух водителей столкнувшихся машин, которая чуть не переросла в драку. В другой раз следили за красиво летевшим по улице оранжевым полиэтиленовым пакетом для обуви, выпорхнувшим со двора какой-нибудь мечети.
Я получал наслаждение от того, что мы вдвоем открывали для себя Стамбул, словно заново узнавали друг друга, и был счастлив видеть каждый день какое-то новое состояние Фюсун. Мы повидали хаос и бедность больниц, убогих нищих стариков, стоявших с раннего утра в очереди перед дверью в университетскую клинику на прием к врачу; повидали встревоженных мясников, совершавших незаконный забой скота на безлюдных пустырях, и темные стороны жизни сближали нас. В сравнении с этими пугающими фрагментами жизни города и его людей странная, даже отталкивающая составляющая нашей истории, возможно, не казалась важной. Стамбул заставлял нас почувствовать, что наши жизни заурядны, и учил смиряться, не поддаваясь угрызениям совести. На улицах, в маршрутных такси и автобусах я чувствовал утешительную силу толпы и с восхищением смотрел на Фюсун, которая в тот момент по-приятельски разговаривала на боковой палубе парохода с какой-нибудь тетушкой в платке, держащей на руках спящего внука.
Благодаря Фюсун в те дни я испытал все удовольствия и все сложности прогулок по Стамбулу с красивой женщиной, не покрывающей голову. Едва мы входили в регистратуру какой-нибудь больницы или в канцелярию, все поворачивались в нашу сторону. Вместо обычного презрительного взгляда, которым чиновники удостаивали убогих больных и стариков, они делали вид старательных и любезных, сообразно своей должности и правилам, сотрудников и, несмотря на возраст Фюсун, обращались к ней: «Ханымэфенди! Госпожа!» Многие почтительно говорили ей «вы», в то время как другим больным раздраженно «тыкали», иные вообще стеснялись посмотреть ей прямо в глаза. Молодые врачи, словно благовоспитанные джентльмены из европейских фильмов, подходили к Фюсун с дежурным вопросом: «Могу я чем-то вам помочь?», бывалые профессора в возрасте слегка заигрывали с ней, шутя и рассыпаясь в любезностях, пока не замечали меня... Все это было следствием мгновенного шока, даже паники, которую переживали люди при виде красивой женщины с непокрытой головой. Некоторые чиновники совершенно теряли дар речи перед Фюсун, другие начинали заикаться и что-то лепетать. Завидев меня и решив, что я муж, они явно испытывали облегчение, впрочем, как и (от безысходности!) я.
