У меня хранится одна газетная вырезка — портрет Джейды, сделанный во время того самого конкурса, в котором участвовала и Фюсун, и интервью с ней, где она говорит, что цель её жизни — встретить мужчину своей мечты и выйти за него замуж. Я хочу выразить благодарность Джейде-ханым, которой знакома моя печальная история с самого начала и в мельчайших подробностях. Она с большим уважением отнеслась к ней и щедро пожертвовала моему музею самую красивую свою фотографию времен молодости.
Я решил отправить написанное от боли письмо не по почте, а именно с Джейдой, чтобы оно не попало в руки тети Несибе, и для этого разыскал её через свою секретаршу, Зейнеб-ханым. Близкая подруга Фюсун сразу согласилась встретиться со мной, как только я сказал, что мне надо увидеть её по важному вопросу. Мы условились свидеться в парке Мачка, и я сразу понял, что не стану стесняться и поведаю Джейде о своих страданиях. Может, потому, что я видел, насколько зрело и спокойно она все воспринимает, а может, потому, что Джейда была тогда невероятно счастлива. Она ждала ребенка, и поэтому сын фабриканта Седирджи, её богатый, но набожный возлюбленный, решил жениться на ней. Она не скрывала это от меня и пригласила на свадьбу. «Смогу ли я встретить там Фюсун, где она?» — спросил я её. Джейда ответила неопределенно. Должно быть, Фюсун её попросила ничего не говорить. Когда мы шли по парку, Джейда говорила о важности любви. Задумчиво слушая её, я засмотрелся на мечеть Долма-бахче, видневшуюся вдалеке, — на картину, отпечатавшуюся в моей памяти с детства.
Я не стал настаивать и даже не решился спросить, как дела у Фюсун, так как чувствовал, что Джейда тоже надеется, что я в конце концов расстанусь с Сибель и женюсь на Фюсун и мы будем встречаться семьями. В июльский день мы сидели в парке, любуясь красотой Босфора, в тени шелковиц. Мимо нас проходили влюбленные парочки с бутылками лимонада «Мельтем», мамы, везущие детей в колясках, играли в песке малыши, весело болтали, хрустели каленым горохом и щелкали семечки студенты, пара воробьев и голубь клевали рядом шелуху. Вся это напомнило мне о чем-то давно забытом, о красоте простой, обычной жизни. Поэтому, когда Джейда сказала, что передаст письмо Фюсун и что Фюсун обязательно ответит мне, я почувствовал спасительную надежду.
Но никакого ответа не последовало.
Однажды утром в начале августа я был вынужден признать, что, несмотря на все принятые мной меры, на все способы утешиться, боль вовсе не ослабла, а, наоборот, по-прежнему регулярно усиливается. Когда я работал у себя в кабинете или разговаривал с кем-нибудь по телефону, в голове не было ни одной мысли о Фюсун, но боль в груди приобрела форму потока заряженных частиц. И что бы я ни предпринимал, пытаясь обрести хотя бы крошечную надежду, давало эффект кратковременный.
Я увлекся гаданиями, хиромантией и астрологией, для чего стал читать соответствующие рубрики в газетах. Больше всего верил рубрике «Ваш знак — ваш день» в газете «Сон Поста» и прогнозам в журнале «Хайят». «Сегодня вы получите известие от человека, которого любите!» — сообщал нам, читателям, и больше всех, конечно, мне умница-астролог. Другим знакам часто писали то же самое, и оно сбывалось. Я внимательно читал гороскопы, но совершенно не верил ни в астрологию, ни в звезды, лишь развлекался предсказаниями, как скучающая домохозяйка. Проблема моя требовала безотлагательного решения. Когда открывалась дверь, я говорил себе: «Если войдет женщина, то Фюсун вернется ко мне, а если мужчина — то нет».
Мир, жизнь — все вокруг было наполнено множеством предзнаменований, ниспосланных Аллахом, чтобы мы, люди, могли предугадать свою участь. «Если первая красная машина повернет налево, я получу ответ от Фюсун, если направо — придется ждать еще», — полагал я, стоя у окна в кабинете «Сат-Сата», и считал проезжавшие по улице автомобили. «Если я первым спрыгну с парохода на пристань, то скоро увижу Фюсун», — говорил себе и прыгал на пристань, прежде чем успевали бросить трос. «Придурок!» — кричали мне вслед матросы. Потом я слышал гудок парохода, что казалось мне добрым знаком, и я представлял сам пароход. «Если ступеней до верхнего пролета — нечетное количество, скоро увижу Фюсун». Окажись их четное число, боль усиливалась, а если нечетное, это меня на какое-то время успокаивало.
Страшнее всего было, когда я внезапно просыпался среди ночи и не мог заснуть. Тогда безнадежные мысли заливались стаканами виски или ракы, или вином. В такие ночи мне хотелось навсегда выключить свое сознание, как надоедливое радио, которое никак не замолчит. Несколько раз я, со стаканом ракы в руке, гадал себе ночью на старых маминых картах. А потом — на отцовских игральных костях, которыми тот редко пользовался, и твердил себе, что больше бросать их не буду. Напиваясь, чувствовал странное наслаждение от боли и испытывал глупую гордость от того, что моя история достойна сюжета романа, фильма или оперы.
Однажды я остался ночевать у нас на даче в Суадие. За несколько часов до рассвета стало понятно, что заснуть все равно не удастся, и я вышел на темную террасу, обращенную к морю, лег в шезлонг и, вдыхая ночной аромат сосен, попытался забыться, глядя на дрожащие огни островов.
— Тоже не спится? — шепотом произнес отец. Я не заметил в темноте, что он рядом.
— Да, что-то не спится в последнее время, — ответил я смущенно.
— Не переживай, пройдет, — нежно сказал он. — Ты еще молод. Тебе еще рано терять сон от страданий. Не бойся. А вот если будет о чем жалеть, когда тебе стукнет столько лет, сколько мне, тогда и начнешь считать до утра звезды на небе. Смотри не совершай ничего, о чем придется сожалеть.
— Хорошо, папа, — прошептал я. Скоро я почувствовал, что засыпаю.
В моем музее выставлен воротник от пижамы, которая в тот вечер была на отце, и одинокий отцовский тапок, неприкаянный вид которого всегда будил во мне грусть.
Признаюсь еще в одной моей привычке тех лет. Когда моя секретарша Зейнеб-ханым уходила вместе с остальными сотрудниками на обед, я иногда звонил Фюсун домой. Она никогда не снимала трубку, значит, еще не вернулась, но я все равно надеялся услышать её голос. Отец Фюсун тоже никогда к телефону не подходил. Отвечала всегда тетя Несибе. Значит, по-прежнему работала на дому. Я надеялся, что она ненароком обмолвится о Фюсун. Или та скажет что-то и я услышу её, пока молчу, и всегда терпеливо ждал. Мне было легче молчать, но чем дольше длилась пауза и чем громче тетя Несибе кричала в трубку, тем труднее мог сдерживаться. Тетя Несибе мгновенно начинала волноваться, выдавая всю гамму чувств — страх, гнев, волнение, — на радость любому телефонному маньяку: «Алло, алло, вы кто? Кто это? Говорите! Говорите, не молчите! Говорите же, ради Аллаха! Алло, алло! Да говори же ты! Кто ты, чего звонишь?» — выдавала она непрерывный поток слов, но ей никогда не приходило в голову просто повесить трубку раньше меня. Вскоре паника тетушки стала вызывать у меня жалость и грусть, и мне удалось бросить эту привычку.
От Фюсун новостей не было.
37 Пустая квартира
В конце августа, когда стаи аистов начинали возвращаться в Африку через Европу на юго-восток, пролетая над Босфором, Принцевыми островами и нашим домом в Суадие, я, как и каждый год, по настоятельной просьбе друзей устроил до возвращения родителей вечеринку в честь окончания лета в пустой квартире на проспекте Тешвикие. Пока Сибель увлеченно занималась покупками и, сдвинув столы, раскладывала на паркете ковры, скатанные и проложенные нафталином на лето, я, вместо того чтобы идти домой помогать ей, опять позвонил Фюсун. Уже несколько дней я набирал её номер, но к телефону никто не подходил. На этот раз я услышал короткие гудки — это означало, что номер отключили, — и от всколыхнувшейся вмиг нестерпимой боли едва не лишился рассудка.
