Мы смотрели на экран телевизора. «Прости меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть, — произнес я. — Я вчера принес твою сережку и положил её на полочке в ванной, между зубных щеток. Но был слишком пьян. А мне хотелось отдать тебе её в руки».
— Никакой сережки рядом с зубными щетками не было, — нахмурилась она.
Мы непонимающе посмотрели друг на друга, и в это время её отец принес из соседней комнаты вазу фруктовой халвы. Помню, как долго её нахваливал. Где-то около полуночи все вдруг неловко замолчали, будто я явился сюда ради угощения. И тогда даже мне, несмотря на затуманенный алкоголем разум, стало понятно, что шел я сюда ради того, чтобы увидеть Фюсун, а сережка лишь предлог. А Фюсун мучила меня, сказав, будто не видела никакой сережки. Но пока все молчали, мне показалось: боль, что я не вижу Фюсун, гораздо страшнее позора, который я терплю, лишь бы видеть её. И я готов унижаться еще больше, только бы перестать мучаться. Однако позор сделал меня беззащитным, я запутался между боязнью унижения и болью. От этих мыслей я так растерялся, что даже встал.
И тут увидел её кенара. Того самого. Я сделал несколько шагов к клетке. Мы с птицей посмотрели друг на друга. Фюсун и её родители тоже встали — наверное, решили, что я наконец ухожу. В тот момент мне стало совершенно ясно, что, даже если я приду сюда еще раз, все равно не смогу ни в чем убедить замужнюю Фюсун, которую интересуют только мои деньги. «Нет, не буду встречаться с ней! Никогда!»
Именно в это мгновение раздался звонок в дверь. Много лет спустя я заказал картину (она сейчас в музее моих счастливых воспоминаний), на которой изображено, как мы все обернулись к двери, когда услышали звонок: я, Лимон и Фюсун с родителями у нас за спиной. Картина выполнена как бы глазами кенара. Почему-то в ту минуту я смотрел на происходящее со стороны, словно бы с его места, поэтому на картине ни у кого из нас не видно лица. Должен заметить, что художник настолько точно передал все, как было, — ночь за окном, видневшуюся из-за полураздвинутых занавесок, квартал Чукурджума, окутанный тьмой, саму комнату и мою любимую со спины, — что при каждом взгляде на картину у меня слезы на глаза наворачиваются.
Отец Фюсун посмотрел из окна в зеркальце, прикрепленное к фасаду. Оказалось, что звонит кто-то из соседских мальчишек, и пошел вниз открывать дверь. Воцарилось молчание. Я направился к двери. Надевая плащ, молча уставился перед собой. И на пороге мне представилось, что сейчас произойдет сцена мести, которую я, оказывается, втайне от себя тоже представлял целый год. «Прощай», — сказал я.
— Кемаль-бей, — проговорила тетя Несибе. — Вы даже представить не можете, как мы рады, что вы решили зайти к нам. — Она бросила взгляд на Фюсун. — Не смотрите вы на неё, она просто отца боится, а сама-то рада видеть вас больше нашего.
— Мама, прекрати сейчас же... — прервала её моя красавица.
Если у меня и была мысль сказать на прощанье что-нибудь обидное, например: «Мне такие смуглые не нравятся», то эти слова все равно были бы неправдой. Я всегда знал, что ради неё готов терпеть всю боль мира, пусть даже это меня погубит.
— Нет-нет, вы не правы, Фюсун очень хорошо ко мне относится, — уговаривал я себя и внимательно посмотрел ей в глаза. — Я вижу, ты счастлива, и поэтому счастлив сам.
— Мы тоже счастливы вас видеть, — поспешила вставить любезность тетя Несибе. — Теперь вы привыкли у нас бывать, так что ждем вас всегда.
— Тетя Несибе, я больше не приду сюда, — проговорил я.
— Почему? Вам не нравится наш район?
— Теперь ваша очередь, — ответил я в шутку. — Скажу матери, чтобы она вас пригласила.
В том, как я развернулся и, не глядя на них, стал спускаться по лестнице, было что-то пренебрежительное.
— Доброй ночи, сынок, — тихонько произнес мне вслед Тарык-бей, с которым я столкнулся в дверях.
Соседский мальчик отдавал ему какой-то сверток: «Это мама прислала!»
Я шел по улице, вдыхая прохладный воздух. Это придало мне бодрости, и я представил и даже поверил, что отныне меня ожидает счастливая жизнь, без бед и страданий. Вспомнил, что скоро мать пойдет посмотреть для меня на Биллур, красивую дочку Дагделенов. Но с каждым шагом, удалявшим меня от Фюсун, сердце мое рвалось на части. Поднимаясь вверх по улице, на холм, я ощущал, как оно бьется за грудиной, словно птица в клетке, чтобы выпорхнуть и вернуться туда, в тот дом, что остался позади. Но я намеревался покончить со всем этим.
Ушел я довольно далеко. Теперь мне хотелось чего-что, что отвлекло бы меня и придало уверенности; мне нужно было стать сильным. Я вошел в одну пивную, она уже закрывалась, и в клубах ярко-голубого табачного дыма залпом выпил два стакана ракы, закусив долькой дыни. Когда я выбрался на улицу, тело опять напомнило мне, что дом Фюсун все же ближе моего. Кажется, в тот момент я заблудился. В каком-то узком переулке в свете уличного фонаря ко мне приблизилась тень.
— О-о, здравствуйте!
Меня будто током ударило. Это был Феридун-бей, муж Фюсун.
— Какое совпадение! — съязвил я. — А я от вас возвращаюсь.
— В самом деле?!
Меня опять поразил юный — я бы сказал, детский — вид молодого супруга.
— Все время думаю об этом вашем фильме, — начал я. — Вы правы. В Турции надо снимать кино, как в Европе, чтобы оно было произведением искусства. Сегодня я не стал говорить с Фюсун об этом, ведь вас не было. Поговорим как-нибудь в другой раз.
В пьяной не меньше, чем у меня, голове Феридуна все смешалось от радости.
— Давайте я приеду во вторник в семь часов вечера, заберу вас из дома и мы куда-нибудь съездим? — предложил я.
— Фюсун тоже может поехать, да?
— Конечно. Мы ведь собираемся снимать кино, как в Европе, а в главной роли будет Фюсун.
И мы вдруг улыбнулись друг другу, как старинные друзья, у которых за плечами годы дружбы в школе и армии, а теперь появилась надежда разбогатеть. Я внимательно посмотрел в детские глаза Феридуна, и мы молча разошлись.
51 Счастье — это быть рядом с человеком, которого ты любишь
Помню, потом я пошел в Бейоглу, там ярко сияли витрины, и мне было радостно находиться среди людей. Я был так счастлив, что не мог скрыть это от себя. Мне, конечно, следовало бы считать себя униженным после того, как Фюсун с мужем пригласили меня домой, лишь бы я вложил деньги в их дурацкий фильм. Мне, наверное, даже следовало бы стесняться, но я был так счастлив, что позор совершенно не беспокоил меня. Из головы не шла торжественная картина премьеры: Фюсун с микрофоном в руках со сцены кинотеатра «Сарай» — а может, лучше «Иени Мелек»? — обращается к восторженному залу и благодарит создателей фильма, а больше всех — меня. Потом я тоже выхожу на сцену — богатый продюсер нового фильма, светские сплетники будут шептаться, что молодая звезда во время съемок влюбилась в меня и бросила мужа, а все газеты напечатают нашу фотографию, на которой Фюсун целует меня в щеку.
