Основным средством, которым семейство Кескин пользовалось в повседневной жизни, чтобы узнать время, был постоянно включенный телевизор, подобно тому как в 1950-1960-х годах у нас дома работало радио. Тогда прямо во время радиопередач — что бы ни шло: музыка, дискуссия или урок математики — каждые полчаса передавали особый тихий сигнал — специально для тех, кто хотел узнать, который час. В телевизионных программах, которые все смотрели вечером, такой сигнал был не нужен, так как временем интересовались, чтобы узнать, что идет по телевизору.
Фюсун пользовалась своими наручными часами, которые теперь в моем музее вечного счастья, а Тарык-бей — карманными, множество моделей которых у него сменилось за восемь лет. Раз в день, в семь часов вечера, когда на экране единственного канала страны ТРТ за минуту до начала вечернего выпуска новостей появлялись огромные часы, оба проверяли либо подводили свои. Я получал огромное удовольствие, когда смотрел, как Фюсун, нахмурив брови и слегка прикусив кончик языка, с детской важностью, подражая отцу, подводит свои часы. Сама она заметила это почти сразу. Поэтому, выполнив традиционную процедуру, обязательно нежно улыбалась мне, так как знала, с какой любовью я смотрю на неё в тот момент. «Точно поставила?» — спрашивал я её тогда. «Точно!» — отвечала она, улыбаясь еще нежней.
За восемь лет моих встреч с ними я понял, что каждый вечер в доме Кескинов мне нужен не только затем, чтобы видеть Фюсун, но и какое-то время пожить в мире, где живет она, дышать воздухом, которым она дышит. Её мир существовал вне времени. Это было самым главным. Когда Тарык-бей говорил жене: «Забудь про время», он имел в виду именно это. Глядя на эти ныне сломанные, заржавевшие, простоявшие много лет часы с боем, хочется рассмотреть в них их странную особенность — быть вне времени, а может быть, создавать свое особенное время — некую субстанцию, столько лет питавшую меня в доме Фюсун.
Помимо этого особенного времени, казалось, существовало еще какое-то, за пределами дома, но о нем мы узнавали с помощью радио, телевизора и азанов
[19]
, и слова «узнать, который час» означали установить связь с внешним миром.
Мне казалось, что Фюсун подводила часы не потому, чтобы успевать по своим делам, а как бы из уважения ко времени; это было для неё знаком внимания, вроде того, что её отец-пенсионер регулярно получал деньги от государства. Нам всем казалось, что огромные часы, которые показывали на экране каждый вечер в конце вещания, сродни турецкому флагу и гимну («Маршу независимости»), и всякий раз, прежде чем выключить телевизор и закончить день, мы ощущали присутствие миллионов других семей, которые сейчас делали то же самое; мы чувствовали присутствие людской массы, что зовется нацией, мощь той силы, имя которой — государство; а еще сознавали, как ничтожно малы мы сами. Глядя на общенациональные часы («Передается сигнал точного времени», — иногда в это время раздавался голос по радио), флаг и портреты Ататюрка, мы чувствовали, что та хаотичная жизнь без правил, которой мы все живем у себя дома, течет вне жизни вокруг.
Аристотель в своей «Физике» различает бесконечное время и его промежутки, которые он называет «теперь». Эти «теперь» он, подобно своим «атомам», считает неделимыми, недробимыми частицами. А время их объединяет. Хотя Тарык-бей и советовал нам забыть о Времени — о линии, что объединяет мгновения настоящего, никто из нас, кроме дураков и сумасшедших, как бы ни старался, никогда не сможет забыть о времени. Мы все лишь пытаемся забыть о нем, когда счастливы. Не стоит путать способность забыть о Времени или обычные ситуации, когда мы не помним о часах или календаре. Часы и календари созданы только для того, чтобы упорядочить наши отношения с окружающими — по сути, упорядочить общество, как их все и используют. Глядя на часы, которые каждый вечер перед выпуском новостей появляются на экране, мы думаем о других людях, о наших встречах с ними и о часах, которые эти встречи регулируют. Но вовсе не о Времени. Когда Фюсун радостно улыбалась, глядя на экранные часы, её лицо озарялось улыбкой потому, что наручные шли так же, минута в минуту, либо потому, что проверила и поставила их точно. Или знала, с какой любовью я смотрю на неё, но вовсе не из-за того, что вспоминала о Времени.
Жизнь показывает, что большинству из нас больно вспоминать о Времени, то есть о линии, соединяющей мгновения настоящего, о которых говорил Аристотель. Попытки увидеть эту линию, объединяющую мгновения или, как в моем музее, предметы, хранящие в себе сбывшееся, болезненны, потому что, старея, мы с болью понимаем: у этой линии не было особого смысла — как нам всегда казалось. А еще потому, что она не дает забыть о неизбежном конце, о смерти. Но сами эти мгновения настоящего могут даровать нам огромное счастье, как было у меня, когда я ходил ужинать в Чукурджуму, а Фюсун улыбалась мне. Я с самого начала понял, что хожу к Кескинам за счастьем, которого мне хватит на всю жизнь, и поэтому забирал из их дома разные предметы, которых касалась Фюсун, чтобы сохранить мгновения счастья.
Однажды — шел второй год — я засиделся допоздна, и, когда кончилось вещание, Тарык-бей принялся рассказывать о годах юности в лицее города Карса и работе там в последующие годы преподавателем. Годы, прошедшие не слишком благополучно из-за постоянной нехватки скудной учительской зарплаты, одиночества и всяческих бытовых проблем, он вспоминал теперь с радостью. И не потому, что, как многие считают, с течением лет даже плохое кажется хорошим, а потому, что из неудачного периода (грустная линия Времени) он запомнил только самое хорошее (мгновения настоящего) и ему нравилось о нем рассказывать. Об этой двойственности он сам сказал мне и почему-то обратил мое внимание на часы с двумя циферблатами, которые купил в Карсе. Часы были западно-восточными, так как один циферблат был с арабскими цифрами, а другой — с латинскими.
Мне же хочется привести и свой пример. В моем музее выставлены часы марки «Buren», которые Фюсун начала носить в мае 1982 года. Глядя на них, я всякий раз снова и снова переживаю мгновение, когда подарил эти часы ей на её двадцать пятый день рождения, а она, вытащив их из утерянной ныне коробки, расцеловала меня в обе щеки за кухонной дверью, пока отец с матерью не видели (её мужа, как обычно, не было дома), и когда мы вместе сели за стол, радостно показывала часы родителям, и те, давно считавшие меня странным членом семьи, по очереди благодарили меня. Я счастлив, что могу еще раз пережить это незабываемое мгновение. Если воспринимать жизнь не как линию, вроде Времени Аристотеля, а думать о ней как о цепочке таких ярких и радостных мгновений, то восемь лет за столом с возлюбленной не покажутся странностью, отклонением или навязчивой идеей, заслуживающей насмешек, а сохранятся в памяти как 1593 счастливых вечера, какими я их сейчас, много лет спустя, и помню. Каждый из вечеров, проведенный за ужином в Чукурджуме, для меня теперь одно целое счастье — даже если какой-либо из них был тяжелым, безнадежным и унизительным.
55 Приходите завтра снова, снова посидим
Каждый вечер на отцовском «шевроле» Четин-эфенди возил меня в дом Фюсун. Восемь лет я старался не нарушать эту традицию, кроме тех случаев, когда снег засыпал дороги или улицы заливало после дождя, когда Четин-эфенди болел или был в отпуске или же когда ломалась машина. Несколько первых месяцев спустя Четин-эфенди обзавелся друзьями во всех близлежащих кофейнях и чайных. Машину он оставлял не у дома, а ближе к этим заведениям, которые обычно именовались как-нибудь вроде: «Черноморская кофейня» или «Чайный дом „Вечер"», и, сидя там перед телевизором, где показывали ту же программу, которую мы смотрели у Фюсун дома, читал газету либо беседовал с кем-нибудь, иногда играл в нарды или наблюдал за картежными партиями в конкен. Через несколько месяцев жители квартала запомнили его, узнали, кто я, и, если Четин-эфенди ничего не приукрашивает, вскоре полюбили меня за заботу о своих дальних и бедных родственниках, решив, что я скромный и хороший малый.
