Разве она не знала, что я не мог забыть, как мы были когда-то счастливы? Я чувствовал, она замечает обиду в моих глазах. А может, мне только так казалось?
Загадочный мир эмоций и воображения стал для меня большим открытием. Благодаря Фюсун я постепенно учился тонкостям великого турецко-стамбульского искусства обмена взглядами. Это, конечно, был способ рассказать о себе без слов. Но то, о чем говорил красноречивый взор, являло собой чудесную, притягательную тайну. Вначале я не понимал сполна смысл послания, отправляемого мне Фюсун, но потом становилось понятно, что сам взгляд служит словом. Глаза её мгновенно меняли выражение. Иногда я читал в них гнев, решимость; видел бури, бушевавшие в её сердце. И от этого совершенно терялся. Когда по телевизору показывали какие-нибудь эпизоды, которые напоминали о наших счастливых днях, например целующуюся пару, мне хотелось заглянуть в её глаза, но она все равно отворачивалась от меня, не соглашаясь ни на какие уступки, даже садилась ко мне боком, и это меня возмущало. Именно в такие мгновения я развил в себе привычку смотреть на неё настойчиво, упрямо, не отводя глаз.
Я долго не отводил взгляд. Конечно, при всей семье за столом он обычно длился не более десяти-двенадцати секунд; самый долгий, самый смелый — до половины минуты. Тем, кто живет в свободные и просвещенные времена, конечно, мои поступки покажутся навязчивой бестактностью. Ведь моими настойчивыми взглядами я выставлял на всеобщее обозрение нашу минувшую близость, нашу любовь, которую Фюсун хотела скрыть, а может быть, и вовсе забыть. И пусть даже все в тот момент пили или был пьян я, извинить это меня не сможет. В оправдание скажу лишь, что, не будь такой малости, давно сошел бы с ума.
Обычно Фюсун по моим взглядам и моей бесстыдной назойливости сразу опознавала, что я настроен решительно и не отведу от неё глаз. Однако это её вовсе не беспокоило, и она, как все турецкие женщины, которые в совершенстве владели искусством делать вид, что не замечают назойливых, бесстыдных мужчин, сидела напротив, не глядя на меня. И тогда я окончательно лишался рассудка, еще сильнее сердился и пристальнее всматривался в неё. Известный колумнист газеты «Миллийет» Джеляль Салик в своей колонке часто советовал обозленным одиноким мужчинам, ходившим по улицам нашего города: «Увидев красивую женщину, не стоит пристально смотреть ей в глаза, будто вы собираетесь её убить». Меня выводило из себя то, что Фюсун воспринимала мои взгляды, будто я один из таких мужчин, о которых писал Джеляль Салик.
Сибель часто рассказывала мне, как раздражают женщин разные провинциалы, съехавшиеся в Стамбул, которые, раскрыв рот, рассматривают девушек, делающих макияж и идущих с непокрытой головой. В городе часто случалось, что некоторые из таких мужчин потом начинали преследовать женщину, на которую до этого долго смотрели, одни, назойливо напоминая о своем присутствии, другие — безмолвно, как приведение, часами, а иногда целыми днями наблюдая издалека.
Однажды вечером в октябре 1977 года Тарык-бей раньше всех ушел наверх спать, сославшись на то, что «неважно себя чувствует». Фюсун и тетя Несибе мило беседовали, а я задумчиво — так мне казалось — смотрел на них и вдруг поймал взгляд Фюсун, обращенный ко мне. Я не отвел глаза.
— Перестань! — резко остановила она меня. Я даже вздрогнул. От стыда растерялся.
— Что ты хочешь сказать? — пробормотал я.
— Перестань так на меня смотреть, — ответила Фюсун и показала, каков мой взгляд.
Если верить ей, он был точь-в-точь как у героя слезливой мелодрамы. Даже тетя Несибе рассмеялась. Затем испугалась за меня:
— Дочка, перестань передразнивать всех подряд, ну право ребенок! — всполошилась она. — А ведь ты уже взрослая!
— Нет, тетя Несибе, — вежливо возразил я, собравшись с духом. — Мне понятны слова Фюсун.
Действительно ли это было так? Конечно, понимать человека, которого любишь, очень важно. Но если не получается, остается думать, будто можешь понять. Признаюсь, за восемь лет я редко испытывал радость такого осознания.
После слов Фюсун встать и уйти оказалось выше моих сил. Наконец, пробормотав, что уже поздно, я вышел на улицу. Дома пил, пока не заснул, и думал, что больше никогда не пойду к ним. В соседней комнате со стонами, будто от тяжкой боли, мерно храпела мать.
Но обида оказалась недолгой. Через десять дней, как ни в чем не бывало, я снова позвонил в дверь Кескинов. По заблестевшим глазам Фюсун сразу понял, что она счастлива меня видеть. И в тот же миг превратился в самого счастливого человека на земле. Потом мы опять сели за стол и продолжили переглядываться.
По мере того как шли месяцы и годы, я познавал неизведанное доселе удовольствие — располагаться за столом Кескинов, смотреть телевизор, вести неспешную беседу с тетей Несибе и Тарык-беем, в которой обычно участвовала и Фюсун. Я считал их своей второй семьей. В те вечера мною владела легкость, будущее представлялось каким-то удивительно радостным, но не только из-за Фюсун, а еще и потому, что я участвовал в семейном застолье и беседе.
Размышляя об этом, я неожиданно ловил взгляд Фюсун, и тут же вспоминал о нескончаемой любви к ней, о главной причине, приведшей меня туда, и мгновенно пробуждался от сладкого сна. Мне хотелось, чтобы Фюсун тоже такое почувствовала. Если она на миг, как и я, проснется от нашего непорочного сна, то вспомнит глубокий и истинный мир, где мы некогда были вместе, бросит своего мужа и выйдет за меня замуж. Но во взглядах Фюсун не мелькало ни подобных воспоминаний, ни проблесков пробуждения, и с болью и обидой я понимал, что мне опять будет трудно уйти.
Дело с нашим фильмом никак не сдвигалось с мертвой точки, поэтому Фюсун не удостаивала меня подтверждением того, что помнит о нашем счастье. Скорее наоборот: она делала вид, будто её очень интересует демонстрируемое по телевизору или волнуют сплетни о соседях по кварталу, и давала понять, что смысл её жизни в том, чтобы сидеть за столом с родителями, болтать и смеяться. И тогда мне все тоже начинало казаться пустым и бессмысленным; будто у нас с Фюсун нет никакого будущего и она не расстанется с мужем.
Спустя много лет после тех событий обиженные взгляды Фюсун напомнили мне то, как смотрели актрисы в турецких мелодрамах. Впрочем, удивляться этому не приходилось, ведь турецкие женщины не могли искренне поведать о своих бедах перед другими мужчинами и передавали все свои чувства, гнев и желания лишь выражением глаз. И в подобном искусстве они достигли совершенства.
62 Лишь бы прошло время
Мои регулярные встречи с Фюсун упорядочили и мою деловую жизнь. Так как теперь я высыпался, то каждое утро приходил на работу рано. (Инге, все так же мило улыбавшаяся мне с боковой стены дома в Харбие, мимо которого я шел каждое утро в контору, продолжала пить «Мельтем», но, по словам Заима, продаже это не очень способствовало.) Теперь я был в состоянии думать еще о чем-то еще, а не только о Фюсун, однако вокруг меня тем временем плелись интриги.
Новая фирма Османа, «Текяй», управлять которой он поручил Кенану, неожиданно за короткое время превратилась в серьезного конкурента «Сат-Сата». Но это произошло не из-за успешной деятельности брата с Кенаном, а потому, что Тургай-бей, при малейшем воспоминании о «мустанге» которого, его фабрике и любви к Фюсун у меня сразу отчего-то портилось настроение — хотя я уже не испытывал никакой ревности, — поручил распространение части своих товаров «Текяй». Со своей всегдашней обходительностью он забыл о том, что его не позвали на помолвку, и сейчас дружил с Османом домами. Зимой они вместе ездили на Улуг-даг кататься на лыжах, за покупками в Париж и Лондон и подписывались на одни и те же журналы о путешествиях.
