«Выполнение сунната старинным способом. Не лазер»
и сказала: «Нас ждут». Я держал наготове в кармане свидетельство о браке покойных Али Кара и Эфсун Кара. Плюгавый администратор с усами а-ля Гитлер за стойкой регистрации в отеле «Удача» едва взглянул на него.
— Вы приехали на собрание продавцов? — спросил он. — Все ушли на торжественное открытие в лицей. У вас больше нет сумок, кроме этой?
— Наш багаж сгорел в автобусе. Вместе с другими пассажирами, — ответил я. — А где лицей?
— Да уж, Али-бей, автобусы горят, бывает, — согласился администратор. — Мальчик вас проводит.
С этим мальчиком, что повел нас в школу, Джанан всю дорогу разговаривала таким нежным голосом, каким со мной не говорила никогда: «Ну и как тебе в этих темных очках? Мир не кажется черным?» — «Не кажется. Потому что я Майкл Джексон». — «А твоя мама что об этом говорит? Ух ты, какой красивый жилет она тебе связала!» — «Это ее не касается!»
Пока мы шли в лицей имени Кенана Эврена,
[21]
о чем сообщала мигавшая неоновая вывеска сродни тем, что красуются на торговых павильонах в Бейоглу,
[22]
от Майкла Джексона удалось узнать следующее: он учится в четвертом классе; папа работает в кинотеатре, принадлежащем владельцу отеля, а сейчас помогает на этом собрании; вообще весь город сейчас занят собранием продавцов; ну, правда, некоторые были против всего этого; да и каймакам
[23]
сказал: «Не позволю позорить вверенные моей власти места!»
На выставке в столовой лицея Кенана Эврена мы увидели: прибор для того, чтобы беречь время, волшебное стекло, делавшее черно-белый экран телевизора цветным, первый турецкий детектор для тестирования любых продуктов на наличие в них свинины, лосьон для бритья без запаха, ножницы для автоматической резки лотерейных купонов из газеты, обогреватель, который включается сам, стоит только хозяину войти в дом, и механические часы, решавшие вопрос призыва на молитву, то есть сводившие на нет не только потребность в минарете, муэдзине и репродукторе, но и саму проблему европеизации — исламизации. Вместо привычной кукушки к механизму были приделаны две фигурки: крошечного имама, который перед намазом показывался на первом этаже выполненного в форме башни минарета и три раза возглашал: «Аллах велик!», и миниатюрного безусого господина в галстуке, в начале каждого часа появлявшегося на балкончике в верхней части часов и повторявшего: «Какое счастье быть турком, турком, турком!»
Мы увидели прибор — подобие камеры-обскуры, сохранявший изображение предметов, и заподозрили, что все эти экспонаты были изобретены учащимися здешнего лицея. Должно быть, отцы, дяди и преподаватели, прохаживавшиеся в толпе, тоже приложили руку к этим разработкам. Сотни маленьких карманных зеркал, прикрепленных друг напротив друга между покрышкой и ободом автомобильного колеса, создавали «лабиринт отражений». На зеркала попадал свет, крышка закрывалась, и несчастный луч был вынужден вращаться до бесконечности, отражаясь в зеркалах. Можно было заглянуть внутрь через дырочку и увидеть получившееся изображение, будь то платан, сварливая учительница, толстый продавец холодильников, прыщавый школьник, чиновник кадастрового управления со стаканом лимонада, графин с айраном, портрет генерала Эврена, беззубая уборщица, улыбавшаяся машине, какой-то мрачный человек, ваше собственное лицо или красивая и любопытная Джанан с сияющей, несмотря на долгое путешествие, кожей.
Мы смотрели на все, не только на приборы. Например, какой-то человек в клетчатом жилете и белой рубашке с галстуком произносил речь. Большинство людей стояли маленькими группками и рассматривали друг друга и нас. Девчушка с красной лентой в волосах, держась за юбку толстой матери в платке, повторяла стишок, который ей предстояло прочесть. Джанан подошла ко мне. На ней была фисташкового цвета юбка из турецкого ситца, купленная нами в Кастамону.
[24]
Я любил ее, я так сильно любил ее, ты же знаешь, Ангел. Мы попили айрана. А потом стояли с краю, у стены, чувствуя себя в пыльном вечернем свете столовой ошеломленными, усталыми и сонными. То, что мы видели, казалось нам музыкой бытия, а может, наукой жизни. Потом мы заметили нечто вроде телевизора и подошли к нему.
— Этот новый телевизор — подарок Доктора Нарина, — сказал человек в галстуке-бабочке.
Он что — масон? В какой-то газете я прочитал, что бабочки носят масоны.
— С кем имею честь разговаривать? — спросил тот и внимательно взглянул мне на лоб — наверное, чтобы не смотреть на Джанан дольше, чем позволено правилами приличия.
— Али Кара и Эфсун Кара, — ответил я.
— Вы такие молодые. Не может не вселять надежду то, что среди нас, обиженных Западом продавцов, утративших веру в жизнь, есть и молодые люди.
Я сказал:
— Мы здесь для того, чтобы демонстрировать не молодость, а новую жизнь.
И вдруг крупный, приятного вида веселый мужчина — у таких школьницы на улице смело могут спрашивать, который час — произнес:
— Мы не утратили веру в жизнь, у нас крепкая вера.
Так мы присоединились к собранию. Девочка с лентой прочитала свой стишок, пробормотав его так, как бормочет легкий летний ветерок. Красивый парень с внешностью турецкого киногероя обстоятельно и подробно говорил о нашем крае: о сельджукских минаретах, об аистах, о строящихся электростанциях, о коровах и большом удое. Пока ученики рассказывали каждый о своем изобретении, выставленном на столе в столовой, их отцы или: учителя стояли рядом и горделиво на нас посматривали. Держа в руках стаканы с айраном или лимонадом, мы то и дело останавливались то у одного изобретения, то у другого, на кого-то наталкиваясь или пожимая чьи-то руки. Я уловил легкий запах алкоголя и запах «ОПА», но не понимал, от кого пахло. Мы осмотрели и телевизор Доктора Нарина. Больше всего все говорили здесь о Докторе Нарине, но самого его не было.
Когда стемнело, мы вышли из лицея — сначала мужчины, за ними женщины, — чтобы пойти в ресторан. На темных улицах городка ощущалась немая враждебность. За нами следили из приоткрытых дверей еще работавших парикмахерских и бакалейных лавок, из кафе, где был включен телевизор, из здания уездного управления, в окнах которого горел свет. Один из тех аистов, о которых поведал красавчик-ученик, не спускал с нас глаз, сидя на верху башни в центре площади. Любопытство? Или враждебность?
Ресторан оказался замечательно уютным — с аквариумом, множеством цветочных горшков, портретами видных турецких государственных деятелей, фотографиями известной, некогда с честью затонувшей подводной лодки и кривоухих футболистов, а также картиной, изображавшей лиловый инжир, соломенно-желтые груши и довольных жизнью овец. Зал мгновенно заполнился торговцами и их женами, учениками и учителями лицея, теми, кто нас любил и верил нам, и тогда я почувствовал, будто многие месяцы ждал подобного сборища, многие месяцы готовился к этому вечеру. Я пил наравне со всеми, но выпил, как выяснилось позже, больше всех. Я сидел за мужским столом и чокался с теми, кто садился рядом со мной, вел страстные речи о чести, об утраченном смысле жизни, о чем-то потерянном нами. Они раньше меня заговорили на эти темы. Теперь говорил я.
