— Я был так разочарован, что сначала не мог в это поверить, — сказал мой соперник.
Я все не мог решить, как мне его называть — Нахит, Мехмед или Осман.
— Одно время я ходил в его квартал и наблюдал за ним издалека. А потом, однажды, набравшись смелости, опять позвонил в его дверь.
На этот раз Рыфкы-бей принял его лучше. Он сказал, что никакого отношения к книге не имеет, но может выпить с настойчивым юношей чашечку кофе. Он спросил у Мехмеда, где он умудрился раздобыть книгу, написанную много лет назад, и хотел узнать, почему, когда вокруг много хороших книг, он выбрал именно эту; поинтересовался, где молодой человек учится, что собирается дальше в жизни делать, и так далее.
— Хотя я несколько раз просил сообщить мне тайну книги, он не воспринял меня всерьез, — сказал бывший Мехмед. — Вообще-то он был прав. Теперь я знаю, что нет никакой тайны.
Но тогда он этого не знал и стал настаивать. А старик объяснил, что из-за книги навлек на свою голову неприятности, что на него оказывали давление полиция и прокуратура. «И все только потому, что я решил, что сумею развлечь и повеселить немногих взрослых, как ребятишек, — произнес дядя Рыфкы. И добавил: — Конечно, мне не хотелось портить жизнь из-за книги, которую я написал для развлечения». Разгневанный Нахит в тот момент не заметил, как был расстроен старик, когда рассказывал, что пообещал прокурору не переиздавать книгу, что отказался от нее и обещал, что больше писать не будет; но теперь, когда он не Нахит, не Мехмед, а Осман, он очень хорошо понимает ту печаль и ему стыдно за прошлую дерзость.
А в тот момент он, как любой парень, поверивший во что-то, обвинил старого писателя в безответственности, в переменчивости суждений, в предательстве и трусости.
— Я трясся от гнева, кричал на него, но он все понимал и не сердился.
Потом дядя Рыфкы встал и сказал: «Однажды вы все поймете, но тогда вы будете таким старым, что это уже никому не будет нужно». — «Я уже понял. Но не знаю, нужно ли мне это», — сказал человек, которого обожала Джанан.
— К тому же я знаю, что старика убили люди того чокнутого, который велел убивать всех почитателей книги.
Будущий убийца спросил у будущей жертвы, является ли для него тяжким бременем тот факт, что из-за него убили человека. Будущая жертва ничего не ответила, но будущий убийца, заметив в его глазах грусть, испугался собственного будущего. Они медленно и церемонно пили ракы. Ататюрк улыбался нам с портрета с видом уверенного человека, сохранившего Республику, вверив ее предававшейся пьянке толпе в пивной.
Я посмотрел на часы. До отправления поезда, на котором он собирался меня отправить, оставался час с четвертью, и нам обоим казалось, что мы уже поговорили обо всем. Как говорят в книгах, «все, что должно быть сказано, уже произнесено». Мы долго молчали, как старые друзья, которых не смущает тишина; а я подумал, что эта тишина казалась гораздо важнее беседы.
И все же я пребывал в нерешительности: я не знал, восхищаться им или довершить дело и заполучить Джанан; не знал, сказать ему, что сумасшедший, который приказал убивать всех прочитавших книгу, — его отец. Доктор Нарин. Мне хотелось обидеть его, я был расстроен. Но я ничего не сказал. Ладно, ладно, конечно, будь что будет, думал я. Не надо торопиться.
Должно быть, он догадывался о моих мыслях, по крайней мере он рассказал об автобусной катастрофе, избавившей его от слежки людей отца. Впервые за все время он улыбался. Он сразу же понял, что парень, сидевший рядом с ним в почерневшем автобусе, погиб. Он забрал у этого парня по имени Мехмед паспорт. Когда автобус загорелся, он вышел из него. Потом ему в голову пришла блестящая идея. Он оставил свой паспорт в кармане обгоревшего трупа, и, усадив труп в свое кресло, он устремился к новой жизни. Рассказывая об этом, он светился от радости, как ребенок. Конечно, я утаил, что видел его счастливое лицо на детских фотографиях в музее, устроенном отцом в память о нем.
И опять молчание, молчание, молчание. Официант, принеси нам фаршированные баклажаны.
Просто чтобы провести время, чтобы просто поболтать, мы поговорили в общих чертах о нашем положении, то есть о нашей жизни… Многое мы друг другу рассказали… И вот его глаза то и дело обращаются к часам, а мои глаза — в его глаза, словно говоря: такова наша жизнь. На самом деле все оказалось очень просто. Некий старик, писавший для железнодорожного журнала, ненавидел автобусы и автокатастрофы, был фанатично предан железной дороге; он написал такую вот книгу, причем с тем же вдохновением, с каким писал книги для детей. А потом, много лет спустя, мы, наивные юноши, читавшие в детстве эти комиксы, прочитали его книгу и поверили, что наша жизнь изменилась, — мы сломали свою жизнь. Ни в книге нет тайны, ни в жизни нет чудес! И как это с нами случилось?
Я еще раз сказал ему, что знал дядю Рыфкы с детства.
— Почему-то странно это слышать, — отозвался он.
Но мы знали, что ничего странного нет. Все было так, именно так все и было.
— И в городе Виран-Баг происходит все то же самое, — сказал дорогой мой друг.
Эта фраза напомнила мне кое о чем.
— Знаешь, — сказал я, внимательно глядя ему в лицо и четко произнося слова, — мне много раз казалось, что книга рассказывает обо мне, что эта история — моя история.
Молчание. Предсмертный хрип страдающей души, пивная, какой-то город, какой-то мир. Блеск вилок и ножей. Вечерние новости по телевизору. Еще двадцать пять минут ожидания.
— Знаешь, — сказал я опять, — во время поездок по Анатолии я часто видел карамельки «Новая жизнь». Их продавали в Стамбуле много лет назад, но в глухой провинции на дне вазочек можно и сейчас найти.
— Ты хочешь во всем дойти до самой сути, до первопричины, да? — спросил мой соперник, видевший кое-что из новой жизни. — Ты хочешь найти чистоту, девственную чистоту. Но ее нет. Искать основу, слово, первоисточник, которому мы все подражаем, бесполезно.
Ангел, я думал, что пристрелю его по пути на вокзал — не потому, что хочу получить Джанан, а потому, что он не верит в тебя.
Он продолжал, боясь неловкого молчания, но по-чему-то я слушал теперь этого печального и красивого человека вполуха:
— В детстве мне казалось, что чтение — профессия, которую начинают осваивать, лишь освоив остальные профессии. Руссо, занимавшийся переписыванием нот, очень хорошо знал, что означает постоянное переписывание чужих творений.
Теперь неловким казалось не только молчание. Кто-то выключил телевизор и включил радио — передавали страстную турецкую народную песню о любви и разлуке. Сколько раз в жизни можно испытывать удовольствие от молчания вдвоем? Он уже попросил у официанта счет, как вдруг за наш стол с шумом сел незваный гость средних лет, — он пристально посмотрел на меня. Когда он узнал, что я — Осман, приятель Османа по армии, то дружелюбно сказал: «Мы так любим Османа! Так значит, вы были вместе в армии?» А затем осторожно, как будто раскрывал секрет, заговорил о новом клиенте, желавшем получить рукопись книги. Заметив, что таким посредникам мой догадливый друг платит комиссию, я еще раз — в последний раз — искренне признал, что он заслуживает любви.
