Я много читал. Но не только ту книгу, что изменила мою жизнь, а другие тоже. Читая, я никогда не пытался искать глубокий смысл в своей разбитой жизни, не пытался искать нечто прекрасное в грусти. Что, кроме любви и восхищения, можно испытывать к Чехову, к этому талантливому, скромному и больному чахоткой русскому?.. Но я расстраиваюсь из-за читателей, которые с чеховской чувствительностью пытаются найти некое эстетическое значение своей прошедшей впустую жизни и, постоянно бахвалясь ничтожеством этой жизни, испытывают чувство красоты и величия; я терпеть не могу писателей, которые со знанием дела превращают в собственный успех потребность этих читателей в утешении. Поэтому я бросал, не дочитав, очень много современных романов и рассказов. Ах, бедняга, он пытается спастись от одиночества, разговаривая с собственной лошадью!.. Ой-ой-ой, дряхлый отпрыск аристократического рода, постоянно поливающий цветы в горшке, свою единственную любовь… Ох, бедный-несчастный чувствительный парень, всю жизнь ожидающий среди старых вещей, ну скажем, письмо, которое никогда не придет, или бывшую возлюбленную, или свою невнимательную дочь… Писатели, показывая нам своих героев в разных странах и разных обстановках, героев, постоянно выставляющих напоказ свои раны и боль, позаимствовав их из Чехова и огрубив, на самом деле в один голос говорят следующее: «Смотрите на нас, на нашу боль и на наши раны, смотрите, какие мы восприимчивые, какие тонкие, какие особенные! Боль сделала нас тоньше и уязвимее вас. Вы хотите быть такими же, как мы, хотите превратить собственное ничтожество в победу и в чувство превосходства, правда? В таком случае поверьте нам, поверьте в то, что наша боль гораздо приятнее обычных радостей жизни, и этого достаточно».
Читатель, именно поэтому поверь не в меня и не в боль и жестокость рассказанной мной истории; но поверь в то, что мир безжалостен! И потом, эта современная игрушка, именуемая романом, это самое главное изобретение западной цивилизации, — она не для нас и не для нашего ума. А то, что читатель слышит мой резкий голос с этих страниц… Я до сих пор не могу понять, как мне жить в этой незнакомой игрушке.
Я хочу сказать вот о чем: читая, я в конце концов превратился в какого-то книжного червя — для того, чтобы забыть Джанан и понять, что со мной произошло, чтобы вообразить цвета новой жизни, которую я так и не нашел, и чтобы приятно и с умом провести время — ладно, пусть не всегда с умом, — но меня никогда не захватывали интеллигентские претензии. И что самое важное, я никогда не презирал тех, кто испытывал подобные чувства. Я любил читать книги точно так же, как любил ходить в кино, листать газеты, журналы. Я никогда не делал этого только для того, чтобы ощущать свое превосходство над другими, чувствовать себя мудрее, глубже, я делал это только ради собственной пользы. И я даже могу сказать, что, став книжным червем, я научился смирению. Я любил читать книги, но, как и дяде Рыфкы — о чем я узнал позже, — мне не нравилось беседовать о книгах, которые я прочитал. Если книги и будили во мне желание поговорить, то по большей части они разговаривали сами, между собой, в моих мыслях. Иногда я слышал, как перешептываются книги, — они превращали мою голову в некое подобие оркестровой ямы, в каждом углу которой ведет свою партию музыкальный инструмент, и я замечал, что эта музыка в голове примиряла меня с жизнью.
Смотрите, например, какую антологию можно составить из того, что эта музыка нашептала мне однажды вечером о любви, в притягательной и болезненной тишине, наступившей после того, как жена с дочкой заснули, а я задумчиво смотрел на калейдоскоп цвета на экране телевизора, думая о Джанан, книге, которая помогла мне встретиться с ней, о новой жизни и об Ангеле, о случае и о времени. Что бы ни говорили на эту тему в газетах, книгах, журналах, но радио, телевизору, в рекламе, в мелких рубриках журналов и газет, в романах, — я все храню в памяти и никогда не забуду, потому что моя жизнь с юных лет пострадала из-за любви — видишь, читатель, мне хватает ума не жаловаться и не говорить, что это произошло «из-за книги».
Что такое любовь?
Любовь — это покорность. Любовь — причина любви. Любовь — понимание. Любовь — это музыка. Любовь и благородное сердце — одно и то же. Любовь — стихи печали. Любовь — это когда хрупкая душа всматривается в зеркало. Любовь мимолетна. Любовь — никогда не говорить «сожалею». Любовь — это кристаллизация. Любовь значит отдавать. Любовь — это делиться жвачкой. Любовь необъяснима. Любовь — пустое слово. Любовь — слияние с Богом. Любовь — это боль. Любовь — заглянуть в глаза Ангелу. Любовь — это слезы. Любовь — ожидание, что зазвонит телефон. Любовь — целый мир. Любовь — это держаться за руки в кино. Любовь — опьянение. Любовь — хищный зверь. Любовь слепа. Любовь — это слушать голос сердца. Любовь — священное безмолвие. О любви слагают песни. Любовь полезна для кожи.
Я собрал эти жемчужины, не поддаваясь абсолютной, слепой вере в них, но и не предаваясь цинизму, который сделал бы бездомной мою душу — я именно так смотрю телевизор, обманываясь и совершенно точно зная, что меня обманывают, или не обманываясь, но желая быть обманутым. Исходя из моего ограниченного, но глубокого опыта я добавляю собственные мысли на эту тему: Любовь — это желание крепко обняться и быть вместе. Желание обняться и оставить окружающий мир. Стремление обрести надежное прибежище для своей души.
Вы же видите, я не сказал ничего нового. Но что-то я все-таки сказал! И мне теперь не важно — говорил ли кто-нибудь до меня эти слова. В отличие от того, что думают некоторые усердные дурни, иногда несколько слов оказываются лучше молчания. Скажите, ради бога, какое благо в том, чтобы молчать? Зачем пассивно смотреть на то, как жизнь терзает наши души и тела? Я знал одного человека моих лет, — он считал, что молчать лучше, чем биться со злом. Я, правда, только предполагаю, что он так думает, потому что он никогда сам об этом не говорил, он просто, сидя с утра до вечера за столом, аккуратно в тишине переписывал в тетрадь слова другого человека. Иногда я думал, что он не умер, что он все еще пишет, и боялся, что его безмолвие прорастет во мне и превратится в леденящий душу ужас.
Я смог выстрелить ему в лицо и грудь, но смог ли я убить его на самом деле? И выпустил-то я всего три пули, да к тому же прицелился не очень хорошо, потому что в кинотеатре было темно, а свет проектора слепил мне глаза.
Когда я верил, что он не умер, я представлял, что он переписывает книгу у себя в комнате. Какой же невыносимой казалась мне эта мысль! Пока я в утешение себе создавал целый мир, состоявший из доброй жены, милой дочки, телевизора, газет, моих книг, работы в мэрии, коллег по кабинету, моих сплетен, моих чашек кофе и сигарет, защищаясь и для этого окружая себя вещами, до которых можно дотронуться, он сумел окружить себя полным безмолвием. По ночам я думал о безмолвии, которому он смиренно и с верой посвятил себя, и когда я представлял, как он переписывает книгу, я воображал чудо из чудес и чувствовал, что, пока он там, за своим столом, терпеливо делал свое дело, безмолвие начинало говорить с ним. Загадка предметов, которую я не смог разгадать, была внутри того безмолвия и тьмы; и по мере того, как человек, любимый Джанан, писал, шепот из глубин ночи, которого не дано услышать человеку, подобному мне, обретал свой собственный голос.
