— Такой бывает любовь, за которую человек может отдать все, — сказал Ка.
— Твоя любовь закончится после того, как ты увидишь, как я ем бутерброды и о чем думаю.
— Но тогда близость между нами станет глубже и превратится в желание, охватывающее наши тела, в счастье и воспоминания, связывающие нас друг с другом.
— Сядь, не вставай с кровати, — сказала Ипек. — Я не могу ни с кем целоваться под одной крышей с отцом.
Она сначала не сопротивлялась поцелуям Ка, но потом, оттолкнув его, сказала:
— Когда отец дома, мне это не нравится.
Ка еще раз насильно поцеловал ее в губы и сел на кровать.
— Нужно, чтобы мы как можно скорее поженились и вместе сбежали отсюда. Ты представляешь, как мы будем счастливы во Франкфурте?
Наступила тишина.
— Как ты в меня влюбился, если ты совсем меня не знаешь?
— Потому что ты красивая… Потому что я представлял себе, как мы будем счастливы с тобой… Потому что я могу тебе, не стесняясь, говорить обо всем. Я все время представляю, как мы занимаемся любовью.
— Что ты делал в Германии?
— Я был занят стихами, которые не мог писать, и все время онанировал… Одиночество — это вопрос гордости; человек самодовольно погружается в свой собственный запах. Проблема настоящего поэта — то же самое. Если он долго будет счастлив, то станет заурядным. А если он долго будет несчастен, то не сможет найти в себе силы сохранить свои стихи полными живых чувств… Настоящая поэзия и счастье могут быть вместе очень недолго. Через какое-то время либо счастье делает стихи и поэта заурядными, либо настоящая поэзия уничтожает счастье. Я теперь очень боюсь вернуться во Франкфурт и стать счастливым.
— Оставайся в Стамбуле, — сказала Ипек. Ка внимательно посмотрел на нее.
— Ты хочешь жить в Стамбуле? — прошептал он. Он очень хотел сейчас, чтобы Ипек у него что-нибудь попросила.
Женщина почувствовала это.
— Я ничего не хочу, — сказала она.
Ка осознал, что торопится. Он чувствовал, что сможет оставаться в Карсе очень недолго, что скоро не сможет здесь дышать и что другого выхода, кроме как торопиться, нет. Они прислушались к неясным голосам, доносившимся издалека, к скрипу повозки, проехавшей перед окном, приминая снег. Ипек стояла на пороге, держала в руках щетку и задумчиво вычищала ее от застрявших волос.
— Здесь такая нищета и безнадежность, что можно, как ты, разучиться чего-нибудь хотеть, — сказал Ка. — Человек здесь может мечтать не о жизни, а только о смерти… Ты поедешь со мной?.. — Ипек не ответила. — Если ты собираешься ответить отрицательно, ничего не говори, — попросил Ка.
— Я не знаю, — сказала Ипек, не отрывая взгляда от щетки. — Нас ждут в комнате.
— Там назревает какой-то заговор, я это чувствую, но не могу понять, что случилось, — сказал Ка. — Расскажи мне.
Выключилось электричество. Пока Ипек стояла, не двигаясь, Ка захотел ее обнять, но его охватил страх, что он вернется в Германию один; он не шелохнулся.
— Ты не можешь писать стихи в этой темноте, — проговорила Ипек. — Пойдем.
— Что ты хотела больше всего, чтобы я сделал для того, чтобы ты меня полюбила?
— Будь собой, — сказала Ипек. Встала и вышла из комнаты.
Ка был так счастлив, что сидит в этой комнате, что с трудом поднялся. Какое-то время он сидел в холодной комнате перед кухней и там, в дрожащем свете свечи, записал в зеленую тетрадь пришедшее ему на ум стихотворение под названием "Коробка из-под шоколада".
Когда он встал, то оказался за спиной Ипек, и, едва он сделал порывистое движение, чтобы обнять ее и зарыться лицом в ее волосы, внезапно в голове у него все перемешалось, будто он окунулся в темноту.
На кухне, в свете свечи, Ка увидел обнявшихся Ипек и Калифе. Они обнимали друг друга за шею и прижимались друг к другу, как влюбленные.
— Отец попросил, чтобы я за вами присмотрела, — сказала Кадифе.
— Хорошо, дорогая.
— Он не написал стихотворение?
— Написал, — отозвался Ка, выступая из темноты. — Но сейчас я бы хотел к вам присоединиться.
На кухне, куда он вошел при дрожащем свете свечи, он никого не увидел. Налив в стакан ракы, он залпом выпил, не разбавляя водой. Когда из глаз полились слезы, он торопливо налил себе стакан воды.
Выйдя из кухни, он вдруг обнаружил себя в кромешной тьме. Увидев обеденный стол, освещенный одной свечкой, он подошел к нему. Огромные тени на стенках повернулись к Ка вместе с теми, кто сидел за столом.
— Вы смогли написать стихотворение? — спросил Тургут-бей. До этого, помолчав несколько секунд, он хотел сделать вид, что не обращает на Ка внимания.
— Да.
— Поздравляю. — Он дал в руку Ка стакан с ракы и наполнил его. — О чем?
— С кем бы здесь я ни встретился, ни поговорил, я признаю его правоту. А сейчас у меня в душе тот страх, что в Германии бродит снаружи по улицам.
— Я вас очень хорошо понимаю, — проговорила Ханде знающе.
Ка благодарно ей улыбнулся. Ему захотелось сказать: "Не открывай голову, милая".
— Раз уж вы сказали, что поверили в Аллаха рядом с Шейхом, так как вы верите всякому, с кем бы ни встретились, я хочу это поправить. Глубокочтимый Шейх не является представителем Аллаха в Карсе! — произнес Тургут-бей.
— А кто представляет здесь Аллаха? — грубо спросила Ханде.
Но Тургут-бей не рассердился на нее. Он был упрямец и спорщик, но у него было такое доброе сердце, что он не мог быть неуступчивым атеистом. Ка почувствовал, насколько Тургут-бея беспокоило то, что его дочери несчастливы, настолько он боялся и того, что то, что было привычно его миру, обрушится и будет утрачено. Это беспокойство не было связано с политикой, это было беспокойство человека, который может потерять свое место во главе стола, человека, ссорившегося и часами спорившего каждый вечер со своими дочерьми и гостями о политике и о существовании или несуществовании Аллаха, у которого в жизни это было единственным развлечением.
Дали свет, в комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли к тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда дали свет, не было радостных криков, как было в детстве Ка в Стамбуле, никто не волновался и не говорил: "Ну-ка, глянь, как бы не испортилась стиральная машина" или "Свечи я задую", люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Тургут-бей включил телевизор и опять пультом управления начал переключать один канал за другим. Ка прошептал девушкам, что Карс сверхъестественно тихое место.
— Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, — сказала Ханде.
— Это безмолвие снега, — сказала Ипек.
Все, охваченные этим чувством поражения, долгое время смотрели телевизор, где медленно переключались каналы. Когда они под столом взялись с Ипек за руки, Ка подумал о том, что смог бы счастливо провести здесь всю свою жизнь, дремать днем на маленькой работе, а по вечерам смотреть телевизор, привязанный к антенне-тарелке, держась за руки с этой женщиной.
