— Пока мы любим друг друга, ничего не нужно бояться, — сказала оптимистка Марианна.
— Дочка, ведь этот тип — твой настоящий враг! — вмешался Тургут-бей.
— Я хочу, чтобы ты любил меня, не боясь ничего, — сказала. Марианна.
Ка настойчиво посмотрел в глаза Ипек, и ему удалось встретиться с ней взглядом, но она сразу же отвела глаза. А когда показывали рекламу, она повернулась к отцу и сказала:
— Папочка, по-моему, вам опасно идти в отель "Азия".
— Не беспокойся, — сказал Тургут-бей.
— Это же вы уже много лет говорите, что в Карсе выход на улицу приносит несчастье.
— Да, но если я туда не пойду, то из принципа, а не из-за того, что боюсь, — сказал Тургут-бей. Он повернулся к Ка. — Вопрос вот в чем: я, как коммунист, сторонник модернизации, светский человек, демократ и патриот, должен прежде всего верить в просвещение или в волю народа? Если я до конца верю в просвещение и европеизацию, то должен поддерживать военный переворот, совершенный против сторонников религиозных порядков. А если воля народа прежде всего и я уже стал демократом "чистой воды", тогда я должен пойти и подписать это заявление. А вы во что верите?
— Примите сторону притесненных, пойдите и подпишите обращение, — сказал Ка.
— Мало быть угнетенным, нужно быть еще и правым. Большинство угнетенных неправы в мелочах. Во что будем верить?
— Он ни во что не верит, — сказала Ипек.
— Каждый во что-нибудь верит, — ответил Тургут-бей. — Расскажите, пожалуйста, что вы думаете.
Ка попытался объяснить, что если Тургут-бей подпишется под обращением, то в Карсе станет немного больше демократии. Сейчас он с беспокойством чувствовал, что сильна вероятность того, что Ипек не захочет поехать с ним во Франкфурт, и, хладнокровно убеждая Тургут-бея, он боялся, что тот все-таки не выйдет из отеля. Он ощутил головокружительное чувство свободы, которое позволяло ему говорить о том, во что он верил, и не верить в то, что он говорил. Бормоча всем известные вещи о пользе прав человека, воззвания, демократии, он увидел в глазах Ипек блеск, говоривший о том, что она совершенно не верит тому, что он говорит. Но этот блеск не был осуждающим, обличающим; как раз наоборот, он был полон сексуальности и был возбуждающим. "Я знаю, ты всю эту ложь говоришь из-за того, что хочешь меня", — говорил этот блеск. Таким образом, сразу после того как Ка решил, что мелодраматическая чувствительность важна, он понял, что открыл для себя еще одну важную истину, которую никогда в жизни не мог понять: мужчин, которые не верят ни во что, кроме любви, некоторые женщины могут находить очень привлекательными… Волнуясь из-за этого нового знания, он долго говорил о правах человека, о свободе мысли, о демократии и на другие подобные темы. Пока он повторял слова о правах человека, которые слегка глуповатые из-за чрезмерно добрых намерений европейские интеллигенты и те, кто подражал им в Турции, опошлили, постоянно говоря о них, он пристально смотрел в глаза Ипек, волнуясь от того, что будет возможность заняться с ней любовью.
— Вы правы, — сказал Тургут-бей, когда реклама закончилась. — Куда запропастилась Кадифе?
Во время фильма Тургут-бей был неспокоен, ему и хотелось пойти в отель «Азия», и было страшно. Пока он смотрел «Марианну», он медленно говорил о политике времен своей молодости, о своей боязни попасть в тюрьму, об ответственности человека и печали старика, затерявшегося среди своих воспоминаний и фантазий. Ка понял, что Ипек и сердится на него за то, что он вовлекает его в это беспокойство и страх, и в восторге от того, что он его убеждает. Он не обратил внимания на то, что она прячет глаза, и не расстроился, когда она, уже в конце фильма, обняла своего отца и сказала:
— Не ходите, если не хочется, вы достаточно пострадали из-за других.
Ка увидел тень на лице Ипек, но ему в голову пришло новое, счастливое стихотворение. Тихонько сев на стул рядом с кухонной дверью, на котором только что сидела Захиде-ханым и, проливая слезы, смотрела «Марианну», он с оптимизмом записал пришедшее стихотворение.
Пока Ка безупречно завершал стихотворение, которое он намного позднее, возможно с издевкой, назовет "Я буду счастлив", в комнату быстро вошла Кадифе, не заметив его. Тургут-бей вскочил с места, обнял и поцеловал ее, спросив, где она была и почему у нее такие холодные руки. Из его глаз капнула слезинка. Кадифе сказала, что ходила к Ханде. Не успела уйти вовремя и, так как не хотела пропускать «Марианну», то до конца посмотрела ее там.
— Ну как наша девочка? — спросил Тургут-бей (он имел в виду Марианну), но, не слушая ответ Калифе, перешел на другую тему, которая сейчас беспокоила все его существо, и быстро пересказал то, что сказал Ка.
Кадифе не только сделала вид, что впервые слышит об этом, но и, заметив в другом конце комнаты Ка, сделала вид, что очень удивлена, что он здесь.
— Я очень рада, что вижу вас, — сказала она, пытаясь закрыть платком голову, но, не надевая платка, села перед телевизором и стала давать советы отцу. Изумление Кадифе было так убедительно, что, когда потом она взялась убеждать своего отца подписать обращение и пойти на собрание, Ка подумал, что она умудряется лицемерить и перед своим отцом. Это подозрение могло оказаться правильным, раз уж Ладживерт захотел, чтобы обращение стало достойным публикации за границей, но Ка по страху, появившемуся на лице Ипек, понял, что существует еще и другая причина.
— Я тоже пойду с вами в отель «Азия», папочка, — сказала Кадифе.
— Я вовсе не хочу, чтобы ты из-за меня попала в беду, — сказал Тургут-бей тоном, позаимствованным из сериала, который они смотрели вместе, и из романов, которые они когда-то вместе читали.
— Папочка, может быть, вмешавшись в это дело, вы попадете в опасность, — сказала Ипек.
Когда Ипек говорила с отцом, Ка почувствовал, что она о чем-то говорит и ему, что на самом деле говорит двусмысленно, как и все в комнате, и когда она иногда отводит взгляд или смотрит пристально, это направлено на то, чтобы усилить этот скрытый смысл. Гораздо позднее он заметит, что все, кого он встретил в Карсе, кроме Неджипа, с инстинктивным единодушием говорили вещи, имеющие второй смысл, и спросил себя, связано ли это с бедностью, со страхами, одиночеством или с простотой и однообразием жизни. Когда Ипек говорила: "Папочка, не ходите", Ка чувствовал, что она провоцирует его, и видел, что, когда Кадифе говорит об обращении и своей привязанности к отцу, она на самом деле проявляет свою привязанность к Ладживерту.
Таким образом, он предпринял то, что позже назовет "самым глубоким двусмысленным разговором в моей жизни". Он явственно ощутил, что если сейчас не сможет убедить Тургут-бея выйти из отеля, то никогда не сможет остаться наедине с Ипек, это он прочитал и по бросающим вызов глазам Ипек, и решил, что это последний шанс в его жизни стать счастливым. Когда он заговорил, то сразу осознал, что слова и мысли, необходимые для того, чтобы убедить Тургут-бея, в то же время являются мыслями, которые привели его к выводу о том, что его жизнь прошла впустую. А это разбудило в нем желание как-нибудь отомстить левым политическим идеалам его молодости, которые он сейчас забывал, даже не замечая этого. Когда он говорил о том, что необходимо сделать что-то для других, о чувстве ответственности за невзгоды и бедность страны, о своей решимости стать цивилизованным человеком и о неясном чувстве сплоченности, чтобы убедить Тургут-бея выйти из отеля, он неожиданно ощутил, что говорит искренне. Он вспомнил энтузиазм своей молодости, связанный с левыми политическими взглядами, свою решимость не стать, как другие, заурядным и скверным турецким обывателем, свою тоску по жизни среди книг и размышлений. Так, с волнением двадцатилетнего, он повторил Тургут-бею свои убеждения, которые так огорчали его мать, которая справедливо была против того, чтобы ее сын стал поэтом, и которые, уничтожив всю его жизнь, в конце концов сделали его ссыльным, в крысиной норе во Франкфурте. С другой стороны, он чувствовал, что сила в его словах означала для Ипек "с такой силой я хочу заниматься с тобой любовью". Он чувствовал, что эти слова сторонника левой точки зрения, ради которых он погубил всю свою жизнь, в конце концов помогут делу и благодаря этим словам он сможет заняться с Ипек любовью; и как раз именно тогда, когда он уже абсолютно в них не верил, когда считал самым большим счастьем в жизни, обняв красивую и умную девушку, иметь возможность писать стихи в каком-нибудь углу.
