Когда я стал заходить в магазинчики вокруг, он начал помогать мне с искренней нежностью. Девушки в парикмахерской узнали Таркут-бея, осведомились о том, как его дела, и, конечно же, их не было в парикмахерской во время убийства и они вообще не слышали об этом. "Турецкие семьи учат своих дочерей только парикмахерскому искусству, — сказал он мне на улице. — Во Франкфурте сотни турецких женщин-парикмахеров".
Курды же в овощном магазине были слишком хорошо осведомлены о преступлении по допросу полиции, проведенному после убийства. Может быть, по этой причине они не слишком нам обрадовались. Добросердечный официант закусочной "Байрам кебаб", вытиравший в ночь убийства столы из искусственного дерева той же грязной тряпкой, что держал в руках и сейчас, слышал звуки выстрелов и, подождав какое-то время, вышел на улицу и стал последним человеком, которого видел в своей жизни Ка.
Выйдя из закусочной, я вошел в первый встречный проход между домами, прошел его быстро и вышел на задний двор темного здания. Мы спустились по лестнице двумя этажами ниже, как показал Таркут-бей, прошли в какую-то дверь и оказались в страшном месте, величиной с ангар, который, как было ясно, использовался в свое время как склад. Здесь был подземный мир, простиравшийся под зданием до противоположного тротуара улицы. По молельным коврикам и группе из пятидесяти-шестидесяти человек, собравшихся для вечернего намаза, было понятно, что это место использовалось как мечеть. Все вокруг было окружено грязными темными ларьками, как в подземных переходах в Стамбуле: ювелирный ларек, витрина которого даже не была освещена, почти что карликовый овощной магазин, совсем рядом с ним мясной магазин, где было довольно много покупателей, и крошечная бакалейная лавка, продавец которой смотрел телевизор в соседнем кафе и одновременно продавал круги колбасы. В стороне были киоски, продававшие сок, привезенный из Турции, турецкие макароны и консервы, прилавок, где продавались религиозные книги, и кофейня, в которой народу было больше, чем в мечети. Несколько человек, вышедших из толпы усталых мужчин, сосредоточившихся на турецком фильме, который шел по телевизору в кофейне, где стоял плотный табачный дым, направлялись к фонтанчикам, питавшимся из большого пластмассового бидона у стены, чтобы совершить омовение. "По праздникам и во время пятничных намазов здесь бывает около двух тысяч человек, — сказал Таркут-бей. — По лестницам они даже перетекают в задний двор". Только для того, чтобы что-нибудь сделать, я купил в газетно-журнальном киоске какой-то журнал "Сообщение".
Мы сели в пивной, обустроенной в стиле старого Мюнхена, которая располагалась как раз над подземной мечетью. Показывая на пол, Таркут Ольчюн сказал: "Там мечеть Сулейманджи. Они сторонники религиозных порядков, но к терроризму не причастны. Они не замешаны в борьбе с Турецким государством как члены Национального взгляда" или сторонники Джемалеттина Капланджи". И все же он, должно быть, нервничал из-за сомнения в моих глазах, из-за того, как я перелистывал журнал «Сообщение», словно искал какую-тоулику, и поэтому он рассказал мне все, что знал об убийстве Ка, то, что узнал от полиции и из прессы.
Сорок два дня назад, в первую пятницу нового года, в 11.30, Ка вернулся из Гамбурга, где принимал участие в одном поэтическом вечере. После поездки на поезде, длившейся шесть часов, он вышел через южную дверь вокзала и, вместо того чтобы идти коротким путем в свой дом рядом с Гутлейтштрассе, пошел как раз в обратную сторону на Кайзерштрассе, и двадцать пять минут бродил среди толпы холостых мужчин, туристов и пьяных, среди все еще открытых секс-магазинов и проституток, ожидавших своих клиентов. Через полчаса он повернул направо от "Мирового центра секса" и, как только перешел на другую сторону Мюнхенерштрассе, был убит. Очень вероятно, что перед тем, как вернуться домой, он хотел купить мандарины в овощном магазине "Прекрасная Анталья", находившемся через два магазина. Это был единственный овощной магазин в окрестности, открытый до полуночи, и его продавец помнил, что Ка приходил по вечерам и покупал мандарины.
Полиция не нашла никого, кто бы видел человека, убившего Ка. Официант закусочной "Байрам кебаб" слышал звуки выстрелов, но из-за телевизора и шума клиентов не смог понять, сколько раз стреляли. Из запотевших окон пивной над мечетью улица просматривалась с трудом. То, что продавец овощного магазина, в который, как полагали, шел Ка, сказал, что ни о чем не знал, вызвало у полицейских беспокойство, продавца задержали на одну ночь, но никакого результата не было. Одна проститутка, на соседней улице, курила, ожидая клиентов, и рассказала, что видела, как в те же минуты прямо к Кайзерштрассе бежал какой-то человек низкого роста, в темном пальто, смуглый, как турок, но она не смогла связно описать человека, которого видела. "Скорую помощь" вызвал один немец, который случайно вышел на балкон своего дома после того, как Каупал на тротуар, но он тоже никого не видел. Первая пуля вошла Ка в затылок и вышла через левый глаз.
Другие две пули разорвали сосуды вокруг сердца и легких и запачкали кровью его пальто пепельного цвета, которое они продырявили на спине и на груди.
— Судя по тому, что стреляли со спины, за ним кто-то специально следил, — сказал пожилой болтливый детектив. — Может быть, он преследовал его из Гамбурга. Полиция высказала и другие предположения: такие, как любовная ревность, политические счеты между турками. Ка не был связан с подземным миром в окрестностях вокзала. Продавцы сказали, что он иногда прогуливался по секс-магазинам и бывал в маленьких комнатках, где показывали порнофильмы. Поскольку об убийстве не поступило ни правильных, ни ложных сведений от осведомителей и поскольку со стороны прессы и каких-либо других влиятельных кругов не было оказано давления — "Найдите убийцу!" — через какое-то время полиция оставила это дело.
Пожилой подкашливавший детектив вел себя так, словно его целью было не расследовать преступление, а заставить о нем забыть, договаривался о встрече со знакомыми Ка и встречался с ними, но во время допроса гораздо больше рассказывал сам. Таркут Ольчюн благодаря этому добродушному и любившему турок детективу узнал о двух женщинах, которые вошли в жизнь Ка за восемь лет, предшествовавших поездке Ка в Карс. Я тщательно записал к себе в тетрадь телефоны этих двух женщин, одна из которых была турчанкой, а другая — немкой. В последовавшие после поездки в Карс четыре года у Ка не было никаких отношений с женщинами.
Не разговаривая, под снегом, мы вернулись к дому Ка и нашли полную, приветливую, но все время жаловавшуюся хозяйку дома. Открывая холодноватую мансарду, где пахло сажей, она сказала, что скоро нужно вносить плату за квартиру, и если мы не заберем все вещи и не уберем всю эту грязь, она все выбросит, и ушла.
Когда я вошел в темную, сплющенную и маленькую квартиру, где Ка провел восемь лет своей жизни, я почувствовал его неповторимый запах, который был знаком мне с детства, и растрогался до слез. Это был запах, который шел от шерстяных свитеров, их вручную вязала его мать, из его школьной сумки и из его комнаты, когда я приходил к ним домой; я думаю, что это был запах какого-нибудь турецкого мыла, марки которого я не знаю и спросить о которой не догадался.
В первые годы в Германии Ка работал носильщиком на рынке, перевозчиком грузов при переездах, преподавателем английского языка для турок и чистильщиком обуви, а после того как его официально признали в статусе «политэмигранта», он начал получать "пособие эмигранта" и разорвал отношения с коммунистами, собиравшимися при турецком Народном доме, где он находил работу. Турецкие коммунисты в ссылке считали Ка слишком замкнутым и «буржуазным». Последние два года другим источником доходов Ка были выступления, где он читал свои стихи, вечера встреч, которые он устраивал в муниципальных библиотеках, домах культуры и турецких обществах. Если он проводил эти чтения, на которые приходили только турки, хотя бы три раза в месяц (а их число редко превышало двадцать) и таким образом зарабатывал пятьсот марок, и получал четыреста марок пособия, это позволяло ему дотянуть до конца месяца, но это случалось очень редко. Стулья, пепельницы были старыми и ветхими, а электрическая печь — ржавой. Сначала я нервничал из-за докучливости хозяйки и собирался заполнить старый чемодан и сумки, которые были в комнате, всеми вещами моего друга и унести их: подушку, которая хранила запах его волос, галстук и ремень, который, я помнил, он носил и в лицее, его ботинки марки «Балли», которые он "носил по дому, как тапки", хотя носки их продырявились от; его ногтей, о чем он написал мне в одном своем письме, его зубную щетку и грязный стакан, в котором она стояла, примерно триста пятьдесят книг, старый телевизор и видеомагнитофон, о котором он мне никогда не говорил, поношенный пиджак, рубашки и пижамы, которые он привез из Турции и которым было восемнадцать лет. Я утратил самообладание, не увидев на его столе главное, что я надеялся найти, и то, ради чего приехал во Франкфурт, — это я понял, едва войдя в комнату.
