В своих последних письмах, которые он слал мне из Франкфурта, Ка с радостью писал, что после четырехлетних усилий закончил новую книгу своих стихов. Книга называлась «Снег». Большую часть из них он записал в Карсе в зеленую тетрадь, при взрывах внезапно «пришедшего» вдохновения. После того как он вернулся из Карса, почувствовал, что в книге заключался некий глубокий и загадочный порядок, который он сам до этого не замечал, и четыре года во Франкфурте он восполнял недостатки книги. Это усилие было изнурительным и вызывавшим страдание. Потому что строки, приходившие в Карсе с такой легкостью, будто ему их шептал кто-то, во Франкфурте Ка совершенно не мог услышать.
Поэтому он стремился найти скрытую логику книги, большую часть которой написал в Карсе с воодушевлением, и совершенствовал написанное, следуя этой логике. В последнем письме, которое он мне отправил, он написал, что наконец все эти усилия увенчались результатом, что он опробует стихотворения, прочитав их в некоторых немецких городах, написал также, что в конце концов все, как надо, расположилось по своим местам, и он отпечатал книгу, которую писал в единственной тетради, и отправит одну копию мне, а другую — своему издателю в Стамбуле. Не мог бы я написать несколько слов для обложки книги и отправить ее нашему общему другу Фазылу, издателю книги?
Рабочий стол Ка, настолько аккуратный, что было неожиданно для поэта, был обращен на крыши Франкфурта, исчезавшие в снегу и вечерней темноте. В правой части стола, покрытого зеленым сукном, лежали тетради, в которых он комментировал дни, проведенные в Карсе, и свои стихотворения, а слева лежали книги и журналы, которые он в тот момент читал. На мысленной линии, точно проведенной прямо посередине стола, на одинаковом расстоянии были поставлены лампа с бронзовым основанием и телефон. Я в панике заглянул в ящики, среди книг и тетрадей, в коллекцию газетных вырезок, которые он собирал, как многие турки в изгнании, в платяной шкаф, в его кровать, в маленькие шкафчики в ванной и на кухне, в мешочки в холодильнике и маленькие сумочки для белья, в каждый угол в доме, где можно было спрятать тетрадь. Я не верил, что эта тетрадь могла исчезнуть, и пока Таркут Ольчюн молча курил и смотрел на Франкфурт под снегом, я вновь искал в одних и тех же местах. Если она была не в сумке, которую он взял с собой в поездку в Гамбург, то она должна была быть здесь, в доме. Пока Ка полностью не закончил книгу, он не делал копии ни одного стихотворения, говорил, что это дурной знак, но он мне писал, что уже закончил книгу.
Через два часа, вместо того чтобы согласиться с тем, что зеленая тетрадь, в которой Ка записывал в Карсе свои стихотворения, исчезла, я заставил себя поверить в то, что она или, по крайней мере, стихотворения находятся у меня перед глазами, но от волнения я этого не замечаю. Когда хозяйка дома постучала в дверь, я уже заполнил попавшие мне в руки полиэтиленовые пакеты всеми тетрадями, которые смог найти в ящиках, всеми бумагами, на которых был почерк Ка. Видеомагнитофоном и в беспорядке брошенными порнокассетами (доказательство того, что в дом Ка гости никогда не приходили) я заполнил полиэтиленовую сумку, на которой было написано «Кауфхоф». Я искал для себя последнюю память о Ка, как путешественник, который перед тем, как отправиться в долгое путешествие, берет с собой одну из обычных вещей своей жизни. Но как обычно я поддался одному из приступов нерешительности и положил в сумки не только пепельницу с его стола, его пачку сигарет, нож, который он использовал для вскрытия конвертов, часы, стоявшие у изголовья, его жилет, которому было двадцать пять лет, разорванный в клочья и носивший его запах, так как зимой по ночам он надевал его поверх пижамы, его фотографию вместе с сестрой на набережной Долма-бахче, но и многое другое, начиная с его грязных носков и до ни разу не использованного носового платка в шкафу, от вилок на кухне до пачки из-под сигарет, которую я вытащил из мусорного ведра, — и еще многим другим я с любовью музейного сотрудника заполнил сумки. Во время одной из наших последних встреч в Стамбуле Ка спросил меня, какой роман я собираюсь написать, и я поведал ему о рассказе "Музей невинности", который тщательно скрывал от всех.
Как только я, расставшись со своим проводником, удалился в свой номер в отеле, я начал перебирать вещи Ка. Между тем я решил на тот вечер забыть о моем друге, чтобы избавиться от сокрушительной грусти, которую испытывал из-за него. Первым делом я взглянул на порнокассеты. В номере отеля не было видео, но по заметкам, которые мой друг своей рукой сделал на кассетах, я понял, что он испытывал особый интерес к одной американской порнозвезде по имени Мелинда.
Тогда я начал читать тетради, в которых он комментировал стихотворения, пришедшие к нему в Карсе. Почему Ка скрыл от меня весь этот ужас и любовь, которые он пережил там? Ответ на это я получил из примерно сорока любовных писем, появившихся из одной папки, которую я нашел в ящиках и бросил в сумку. Все они были написаны Ипек, ни одно из них не было отправлено, и все начинались одними и теми же словами: "Дорогая, я очень много думал, писать тебе или нет". Во всех этих письмах содержалось одно-два наблюдения, кратко резюмировавших другие воспоминания Ка о Карсе, другие болезненные и вызывающие слезы подробности о том, как они с Ипек занимались любовью, о том, как посредственно проходят во Франкфурте дни Ка. (О хромой собаке, которую он видел в парке Фон Бетманна, или о навевающих грусть цинковых столах из Еврейского музея он писал и мне.) Судя по тому, что ни одно из писем не было сложено, стало понятно, что Ка не хватило решимости даже положить их в конверт.
В одном письме Ка написал: "Я приеду по одному твоему слову". В другом письме он написал, что "никогда не вернется в Карс, потому что не позволит, чтобы Ипек еще больше неверно поняла его". Одно письмо касалось какого-то утраченного стихотворения, а другое создавало у читающего впечатление, что было написано в ответ на письмо Ипек. "Как жаль, что ты и письмо мое неверно поняла", — написал Ка. Поскольку в тот вечер я разложил все, что было в сумках, на полу и на кровати гостиничного номера, я был уверен, что от Ипек для Ка не пришло ни одного письма. И все же, когда через много недель я поехал в Карс и встретился с ней, я спросил у нее и точно узнал, что она не писала писем Ка. Почему Ка в своих письмах, которые он знал, что не отправит, еще когда писал их, вел себя так, будто отвечал на письма Ипек?
Возможно, мы дошли до самого сердца нашего рассказа. Насколько возможно понять боль, любовь другого человека? Насколько мы можем понять тех, кто живет с болью, более глубокой, чем наша, среди пустоты жизни и унижений? Если понять означает суметь поставить себя на место тех, кто отличается от нас, то разве смогут когда-нибудь богачи, правители и судьи мира понять миллиарды бедняков и бродяг, оказавшихся на обочине жизни? Насколько точно может писатель Орхан почувствовать темноту тяжелой и горькой жизни его друга-поэта?
"Всю свою жизнь я провел с сильным чувством потери и с чувством того, что чего-то недостает, испытывая боль, словно раненое животное. Если бы я не был так сильно привязан к тебе, если бы я в самом конце так сильно не рассердил тебя, я бы не вернулся туда, откуда начал, утратив равновесие, которое обрел за двенадцать лет", — написал Ка. "Сейчас я вновь ощущаю в себе то невыносимое чувство потери и того, что я покинут, оно заставляет кровоточить все во мне. Иногда я думаю, что мне не хватает не только тебя, а и всего мира", — написал он. Я читал все это, но понимал ли я?
