Когда он подошел к редакции городской газеты «Граница» на проспекте Фаик-бея, увидел, что завтрашняя газета вывешена изнутри, в углу витрины, очищенной ото льда. Он еще раз прочитал статью о себе и вошел внутрь. Старший из двух работящих сыновей Сердар-бея перевязывал нейлоновой веревкой часть отпечатанных газет. Чтобы его заметили, он снял шапку и похлопал по плечам, засыпанным снегом.
— Отца нет! — сказал младший сын, вошедший с тряпкой в руках, которой он вытирал машину. — Чаю хотите?
— Кто написал обо мне статью в завтрашней газете?
— О вас есть статья? — спросил младший мальчик, насупив брови.
— Есть, — сказал его старший брат, у которого были такие же полные губы, дружелюбно и с довольным видом улыбаясь. — Все статьи сегодня написал мой отец.
— Если вы утром распространите эту газету, — сказал Ка. На какой-то момент он задумался. — Мне будет очень плохо.
— Почему? — спросил старший мальчик. У него была очень мягкая кожа и слишком невинные глаза, невозможно было не поверить, что он смотрит с простодушной искренностью.
Ка понял, что если будет как ребенок задавать простые вопросы, дружелюбным тоном, сможет у них все узнать. Таким образом, он узнал от крепких пареньков, что до настоящего времени газету, уплатив деньги, покупают только Мухтар-бей, мальчик, который приходит из областного отделения Партии «Отечество», и учительница литературы на пенсии, которая заходит каждый вечер, Нурие-ханым, что газеты, которые они передадут в автобус, который должен отправиться в Стамбул и Анкару если бы дороги были открыты, будут ждать вместе со вчерашними пакетами, а оставшаяся часть газет будет распространена двумя сыновьями завтра утром в Карсе, и если их отец захочет, то тогда, конечно же, они до вечера смогут изготовить новый тираж, но что их отец недавно вышел из редакции и домой на ужин не придет. Сказав, что он не может подождать, чтобы выпить чаю, Ка взял газету и вышел в холодную и убийственную карсскую ночь.
Беспечный и невинный вид детей немного успокоил Ка, и когда он шел среди медленно падавших снежинок, он спросил себя, не слишком ли он боится, ощутив при этом чувство вины. Где-то в душе мелькнула мысль, что многие злосчастные писатели, получившие пули в грудь и голову, или те, которые принимали пакет с бомбой, пришедший по почте, за коробку с лукумом, присланную восторженными читателями, и открывали его, попадали в такую же ловушку гордости и смелости, и им пришлось попрощаться с этим миром. Например, поэт Нуреттин, преклонявшийся перед Европой и не интересовавшийся подобными темами: когда его статья, которую он написал много лет назад на тему религии и искусства, наполовину «научная», а больше — полная ерунды, была издана политической исламистской газетой в искаженном виде и со словами: "Он надругался над нашей религией!", то только для того, чтобы не выглядеть трусом, он с жаром стал повторять свои прежние мысли, и это было превращено светской прессой, горячие кемалистские взгляды которой поддерживались военными, в героическую историю, с преувеличениями, которые нравились и ему самому, а однажды утром взрывом бомбы, привязанной в полиэтиленовом пакете к переднему колесу его машины, его разорвало на множество маленьких кусочков и поэтому толпа и показная похоронная процессия шли за пустым гробом. Ка знал из маленьких и спокойных новостей на последних страницах турецких газет, которые он перелистывал в библиотеке во Франкфурте, что для того, чтобы убить бывших местных журналистов левых взглядов, которые поддаются на такого рода провокации в маленьких провинциальных городах, беспокоясь, как бы их не сочли трусами, и мечтают, что "может быть, я, как Салман Ружди, привлеку к себе интерес всего мира", а также врачей-материалистов и претенциозных критиков религии, не то что никто не воспользуется хитро спланированной в большом городе бомбой, но и даже обычным пистолетом не воспользуется, что разгневанные молодые исламисты или задушат таких голыми руками на темной улице, или же зарежут. Пытаясь решить, что он скажет по этому поводу, если будет возможность опубликовать ответ в городской газете «Граница», чтобы и пулю не получить, и чувство собственного достоинства спасти (я атеист, но, конечно же, не поносил Пророка? Или — я не верю, но неуважения к религии не проявляю?), он услышал за спиной чьи-то увязающие в снегу и приближающиеся шаги и, вздрогнув, обернулся. Это был директор автобусной фирмы, которого он вчера видел в обители Глубокочтимого Шейха Саадеттина. Ка подумал, что этот человек может засвидетельствовать, что он не атеист, и устыдился.
Он медленно спустился по проспекту Ататюрка, сильно замедляясь на покрытых льдом углах тротуаров, поражаясь невероятной красоте снега, падавшего крупными хлопьями, который придавал чувство чего-то вновь испытанного, волшебного и даже обычного. В последующие годы он спросит у себя, почему все время хранит в себе красоту снега в Карсе, виды, которые он наблюдал, когда бродил вниз и вверх по заснеженным тротуарам города (пока внизу трое детей толкали наверх спуска санки, в темных витринах фотомастерской «Айдын» отражался зеленый свет единственного светофора в Карсе), словно печальные открытки, которые невозможно забыть.
В дверях бывшего швейного ателье, которое Сунай использовал как свой штаб, стояли двое солдат-караульных и один военный грузовик. Когда он несколько раз повторил стоявшим, укрываясь от снега, на крыльце солдатам, что хочет увидеть Суная, Ка попросили отойти, словно бы отталкивая несчастного крестьянина, пришедшего из деревни подать прошение начальнику Генерального штаба. А он все время думал о том, как бы увидеться с Сунаем и остановить распространение газеты.
Волнение и гнев, которые он испытал потом, стоит оценивать с точки зрения этого разочарования. Ему хотелось бегом по снегу вернуться в отель, но он еще не дошел до первого угла, как оказался в кофейне «Единство», которая находилась слева, куда приходили почитать газеты. Он сел за столик между печкой и зеркалом и написал стихотворение под названием "Быть убитым, умереть".
Ка разместит это стихотворение, главной темой которого, как он напишет, был страх, между кристаллами памяти и фантазии на шестиугольной снежинке и смиренно обойдет молчанием то пророчество, которое в нем содержалось.
Написав стихотворение, Ка вышел из кофейни «Единство», и когда вернулся в отель "Снежный дворец", было двадцать минут девятого. Он бросился на постель и стал смотреть на большие снежинки, медленно падающие в свете уличных фонарей и розовой буквы «К», и, строя планы о том, как они будут счастливы с Ипек в Германии, попытался успокоить внутреннее волнение. Через десять минут, ощутив нестерпимое желание увидеть Ипек как можно скорее, он спустился вниз, и увидел, что Захиде ставит на середину стола, вокруг которого собралась вся семья вместе с каким-то гостем, кастрюлю с супом, и с радостью заметил, как блестят каштановые волосы Ипек. Когда он садился туда, куда ему указали, рядом с Ипек, он на какой-то момент с гордостью ощутил, что все, кто были за столом, знают об их любви с Ипек, и заметил, что гость, сидевший напротив, — хозяин городской газеты «Граница» Сердар-бей.
Сердар-бей так по-дружески ему улыбнулся и пожал руку, что Ка даже на мгновение засомневался в том, что он прочитал в газете, лежавшей у него в кармане. Ка протянул миску и взял суп, и вложил под столом свою руку в руки Ипек, подвинувшись к ней, ощутил ее запах и ее присутствие, и на ухо прошептал ей, что, к сожалению, ничего не узнал о Ладживерте. Он тут же встретился взглядом с Кадифе, сидевшей рядом с Сердар-беем, и понял, что Ипек за это короткое время уже сообщила ей об этом. Кадифе была полна гнева и возмущения, но все же смогла выслушать его жалобы по поводу собрания, проведенного в отеле «Азия»: Тургут-бей сказал, что все это собрание было провокацией и что полиция, конечно же, в курсе.
