Ка уже встал и выходил, когда Сердар-бей вскочил и придержал дверь, чтобы заставить Ка выслушать его последние слова.
— Кто знает, что расскажут Тургут-бей и его дочери обо всем, — сказал он. — Они сердечные люди, с которыми мы дружески общаемся по вечерам, но не забывайте: бывший муж Ипек-ханым — кандидат на пост главы муниципалитета от Партии Аллаха. А ее сестра Кадифе, которую они с отцом привезли сюда учиться, говорят, самая фанатичная из всех девушек, которые носят платок. А ведь их отец — старый коммунист! Никто в Карсе сегодня не може понять, почему четыре года назад, в самые тяжелые для Карса дни, они приехали сюда.
Хотя Ка за один миг услышал много нового, что вполне могло бы лишить его покоя, он не подал виду.
4
Ты и в самом деле приехал сюда из-за выборов и самоубийств?
Ка и Ипек в кондитерской "Новая жизнь"
Почему на лице Ка была неуловимая улыбка, когда он шел под снегом с проспекта Фаик-бея в кондитерскую "Новая жизнь", несмотря на плохие новости, которые узнал? Ему слышалась «Роберта» Пеппино ди Капри, он казался себе романтичным и печальным героем Тургенева, который идет на встречу с женщиной, образ которой он рисовал себе много лет. Ка любил Тургенева, с тоской и любовью мечтавшего в Европе о своей стране, которую, презирая, покинул, устав от ее нескончаемых проблем и первобытной дикости, он любил его изящные романы, но скажем правду: он не рисовал себе образ Ипек в течение многих лет, как это было в романах Тургенева. Он только представлял себе такую женщину, как Ипек; возможно, иногда вспоминая и ее. Но как только он узнал, что Ипек рассталась с мужем, он начал думать о ней, а сейчас ему захотелось восполнить настроением и романтизмом Тургенева недостаток того, что он не думал об Ипек столько, сколько было необходимо, чтобы установить с ней глубокие и серьезные отношения.
Однако, как только он пришел в кондитерскую и сел с ней за один столик, он утратил весь тургеневский романтизм. Ипек была красивее, чем показалось ему в отеле, красивее, чем она выглядела в университетские годы. Ка взволновало, что ее красота была подлинной, слегка подкрашенные губы, бледный цвет кожи, блеск ее глаз, искренность, которая сразу же будила в человеке сердечность. В какой-то момент Ипек вела себя так открыто, что Ка испугался, что он ведет себя неестественно. Больше всего в жизни, после страха написать плохие стихи, он боялся именно этого.
— По дороге я видела рабочих, которые протягивали кабель в Национальный театр из студии телевизионного канала Карса «Граница» для прямой трансляции, словно натягивали веревки для белья, — сказала она с волнением оттого, что начинает новую тему разговора. При этом она не улыбнулась, потому что стеснялась показаться презирающей недостатки провинциальной жизни.
Некоторое время они, как люди, решившие договориться друг с другом, искали общие темы для разговора, которые можно было спокойно обсуждать. Когда одна тема была исчерпана, Ипек находила новую, улыбаясь, с видом человека создающего что-то новое. Падающий снег, бедность Карса, пальто Ка, то, что они оба очень мало изменились, невозможность бросить курить, люди, которых Ка видел в Стамбуле, таком далеком для них обоих… У обоих умерли матери, и то, что они были похоронены в Стамбуле на кладбище Фери-кей, тоже сближало их друг с другом, как им и хотелось. С сиюминутным спокойствием, порождаемым доверием, которое они испытывали друг к другу — пусть и наигранно, — мужчина и женщина, понявшие, что они — одного знака Зодиака, они говорили о месте матерей в их жизни (коротко), о том, почему старый вокзал в Карсе был разрушен (немного дольше); о том, что на месте кондитерской, в которой они встретились, до 1967 года была православная церковь и что дверь разрушенной церкви сохранили в музее; об особом отделе, посвященном армянским погромам (по ее словам, некоторые туристы считали, что это место посвящено армянам, убитым турками, а затем понимали, что все было наоборот); о единственном официанте кондитерской, наполовину глухом, наполовину слабом и невзрачном как тень; о том, что в чайных Карса не подают кофе, потому что это дорого для безработных и они его не пьют; о политических взглядах журналиста, который сопровождал Ка, и настроениях других местных газет (все они поддерживали военных и существующее правительство); о завтрашнем номере городской газеты «Граница», который Ка вытащил из кармана.
Когда Ипек начала внимательно читать первую страницу газеты, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственной реальностью является полный страдания убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, которое ему все еще казалось поразительно красивым.
— Тебя по какой статье осудили, на сколько лет? — спросила через некоторое время Ипек, нежно улыбаясь.
Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции писать можно было обо всем, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция, решительно взявшись за это дело, тем не менее не могла найти переводчиков, писателей и редакторов, постоянно менявших адреса. Спустя некоторое время, когда произошел военный переворот, тех, кто скрывался, стали потихоньку ловить, и Ка, осужденный за политическую статью, которую он писал не сам и которую торопливо опубликовал, не читая, бежал в Германию.
— Тебе было трудно в Германии? — спросила Ипек.
— Меня спасло то, что я не смог выучить немецкий, — ответил Ка. — Мое существо сопротивлялось немецкому, и в конце концов я сберег свою душу и чистоту.
Боясь показаться смешным из-за того, что внезапно рассказал обо всем, но счастливый тем, что Ипек его слушает, Ка рассказал историю молчания, в котором он похоронил себя, историю о том, что он уже четыре года не может писать стихи, историю, которую никто не знал.
— По вечерам, в маленькой квартире, которую я снимаю недалеко от вокзала, с единственным окном, с видом на крыши Франкфурта, я в безмолвии вспоминал счастливое время, оставшееся позади, и это заставляло меня писать стихи. Спустя какое-то время меня стали приглашать почитать стихи турецкие эмигранты, узнавшие, что в Турции я был немного известен как поэт, муниципалитеты, библиотеки и третьеразрядные школы, желавшие привлечь турок, общины, хотевшие, чтобы их дети познакомились с поэтом, пишущим по-турецки.
Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен церквей отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными сумками на спинах, сквозь затуманенные стекла окон ощущал все то же безмолвие, словно был дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дома в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. "Там было столько английских книг, что хватило бы мне на двадцать жизней". Он, как дети, которые знают, что смерть очень далеко, спокойно читал все, что ему хотелось: романы XIX века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Ка переворачивал страницы книг в муниципальной библиотеке, смотрел старые энциклопедии, задерживался на какое-то время перед страницами с рисунками, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что он слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде, сопровождавшее его по вечерам, когда, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным он бродил с одного конца города в другой.
