В Конье, где Мевляна получил по наследству от отца звание шейха, его любили не только его мюриды, но обожал весь город; уже немолодой Мевляна попал под влияние бродячего дервиша' Шемса Тебризи, чьи взгляды на жизнь были совершенно не похожи на его собственные. Джеляль считал, что это обстоятельство невозможно понять без нового подхода. И свидетельством тому были усилия толкователей, на протяжении семисот лет пытавшихся объяснить эти отношения. После того как Шемс пропал или был убит, Мевляна, вопреки недовольству других мюридов, приблизил к себе обыкновенного, ничем не примечательного ювелира. Джеляль полагал, что такой выбор — знак, указывающий на нравственное состояние самого Мевляны, а не показатель чрезвычайно сильного влияния Шемса из Тебриза, как это пытались доказать все толкователи. После того как умер второй «близкий друг», его место занял третий, такой же заурядный.
Джеляль считал, что выдумывать невесть что, пытаясь сделать непонятное понятным, наделять каждого из приближенных Мевляной к себе трех халифов2 несуществующими добродетелями, а тем более выстраивать фальшивое генеалогическое древо, приобщая халифов к роду Мухаммеда и Али — а это продолжалось на протяжении веков, — значило упускать что-то очень важное в Мевляне, нашедшее отражение в произведениях поэта. Джеляль посвятил Мевляне воскресную статью в день ежегодных памятных церемоний, устраиваемых в Конье. Когда Галип читал статью в детстве, она показалась ему скучной, как и все статьи на религиозные темы, он запомнил ее лишь потому, что в том же номере газеты были изображены только что выпущенные марки с портретом Мевляны (розовая — за пятнадцать курушей3, голубая — за тридцать и самая редкая, зеленая — за шестьдесят); сейчас, спустя двадцать два года, когда он перечитал статью, он почувствовал, что все окружающее предстало в новом свете.
Джеляль верил, что Мевляна, как об этом тысячи раз писали толкователи, поддался влиянию бродячего дервиша Шемса Тебризи сразу, как только увидел его в Конье. Но не потому, что из диалога, начавшегося вопросом, заданным Шемсом Тебризи, Мевляна понял, что дервиш-ученый человек. Даже в наиболее ортодоксальных книгах разговор между ними представляется как самый рядовой, один из тысяч образцов «смирения и скромности». Если Мевляна действительно такой ученый человек, как утверждают, на него не могла оказать воздействие такая обычная беседа, однако он мог сделать вид, что оказала.
Именно так он и поступил. Он сделал вид, будто открыл в Шемсе глубокую, сильную духом личность. По мнению Джеляля, в тот дождливый день Мевляна, которому было сорок пять лет, испытывал потребность встречи с кем-то, в ком увидел бы отражение самого себя. Поэтому, встретившись с Шемсом, Мевляна вообразил, что это именно тот человек, которого он ищет, а уж убедить Шемса, что он высокодуховная личность, было совсем не трудно. Сразу после встречи 23 октября 1244 года они закрылись в келье медресе и ни разу не вышли оттуда в течение шести месяцев. Чтобы не сильно гневить верующих читателей, Джеляль осторожно касается «светского» вопроса, которого редко касаются толкователи и исследователи: что делали они в этой келье шесть месяцев, 6 чем разговаривали, — а потом переходит к основной теме.
Мевляна всю жизнь искал «другого», кто вдохновит его, заставит действовать, искал зеркало, которое отразит его лицо и душу. Поэтому то, что они говорили и делали в келье, было словами, делами, голосами или одного человека, который воплотился в образы сразу нескольких людей, или нескольких людей, которые слились в образ одного человека. Чтобы противостоять восхищению окружающих его глупых (и вездесущих) мюридов и удушающей атмосфере анатолийского города тринадцатого века, поэту нужны были люди, за которыми он мог бы при необходимости укрыться, спрятаться, как в хранившихся в шкафу одеяниях. В другой статье Джеляль повторил это соображение, написав, что Мевляна вел себя как падишах, не выдерживавший груза власти в дикой стране среди подхалимов и хранивший крестьянскую одежду в шкафу, чтобы, надев ее, найти успокоение в ночных прогулках.
Через месяц после публикации этой статьи, на которую, как и ожидал Галип, фанатичные читатели откликнулись письмами, где угрожали автору смертью, а светские читатели поздравлениями, Джеляль снова затронул эту тему, хотя владелец газеты просил к ней не возвращаться.
Новую статью Джеляль начал с обстоятельств, которые знали все мевлевиты: других мюридов мучила зависть из-за того, что Мевляна так приблизил к себе этого дервиша, какую-то темную личность, и они пригрозили Шемсу смертью. После этого утром 15 февраля 1246 года (Галип очень любил пристрастие Джеляля к точным датам, как в лицейских учебниках по истории) Шемс исчез из Коньи. Мевляна не мог перенести отсутствия своего любимого второго "я". Получив письмо от Шемса из Дамаска, он предпринял все возможное, чтобы вернуть свою «любовь» (Джеляль сознательно писал это слово всегда в кавычках, чтобы еще больше заинтриговать читателей) и тут же женил «любимого» на одной из своих приемных дочерей. Но это не убавило зависти мюридов, и вскоре, в последний четверг декабря месяца 1247 года, группа заговорщиков — среди них был и сын Мевляны Алааддин — устроила Шемсу засаду и заколола его ножами; труп в ту же холодную и дождливую ночь был брошен в колодец неподалеку от дома Мевляны.
Джеляль рассказывал о Мевляне так, будто рассказывал о себе; пользуясь незаметной читателю волшебной игрой слов, он превращался в Мевляну. Галип убедился в этом, видя, как повторяются в неизменном виде предложения и даже целые абзацы в «исторических» статьях о Мевляне и тех, где Джеляль писал о себе. Подтверждение этой пугающей игры Галип нашел в личных его тетрадях, неопубликованных черновиках, беседах на исторические темы, эссе о Шейхе Галипе, толкованиях снов, воспоминаниях о Стамбуле и многих других статьях. В рубрике «Хочешь — верь, хочешь — не верь» Джеляль написал сотни историй о королях, которые представляли себя кем-то другим, о китайских императорах, которые, чтобы стать другими, сжигали свои дворцы, о падишахах1, для которых переодевание и хождение в народ стало чем-то вроде болезненной страсти, и они проводили много времени вне дворцов, забросив государственные дела. В одной тетради Галип прочитал недописанные рассказики, похожие на воспоминания, где Джеляль в обычный летний день видел себя поочередно Лейбницем, знаменитым богачом Джев-дет-беем, Мухаммедом, владельцем газеты, Анатолем Франсом, хорошим поваром, знаменитым имамом-проповедником, Робинзоном Крузо, Бальзаком и еще шестью людьми, о чем писал с некоторым смущением. Галип увидел карикатуры на Мевляну, изображаемого на марках и плакатах; попался ему также не очень удачно выполненный рисунок гробницы, на которой было написано: Мевляна Джеляль. А одна из ненапечатанных статей начиналась словами: «Месневи», книга, которую называют самым великим произведением Мевляны, от начала и до конца — плагиат!"
Перелистывая «Месневи», Галип увидел, что Джеляль отчеркнул непристойные места, некоторые страницы были испещрены вопросительными знаками, междометиями, исправлениями, а отдельные абзацы даже гневно вычеркнуты зеленой ручкой. Прочитав эти страницы с густыми пометками Джеляля, Галип понял, что многие статьи, которые он в детстве и юности читал как оригинальные сочинения Джеляля, на самом деле взяты из «Месневи» и приспособлены к Стамбулу двадцатого века.
