В творчестве Гете-поэта многое давало наслаждение, но у него ничему нельзя было научиться. Его мастерство было неподражаемо и единственно в своем роде. Поэт и не стал для меня ни примером для подражания, ни проблемой. Зато литератор, гуманист и идеолог Гете очень скоро стал важнейшей моей проблемой: ни один другой писатель, исключая Ницше, никогда не занимал меня так сильно, никто так не привлекал и не мучил, не вызывал столько возражений. Какую-то часть пути этот Гете, литератор, шел, как мне казалось, параллельной дорогой с поэтом Гете, он даже почти слился с ним, но вдруг они далеко разошлись, между ними возник раздор, а затем произошел и решительный разрыв. Поэт был мне милее и дарил больше наслаждений, но и литератор Гете заслуживал самого серьезного внимания, им, безусловно, нельзя было пренебречь, — я почувствовал это, дожив до двадцатилетнего возраста, — ибо литератор Гете явил собой самую грандиозную и, казалось бы, самую успешную попытку построить жизнь немцев на основе духа. И, кроме того, он явил собой совершенно уникальную попытку синтеза немецкого гения и здравого смысла, примирения светского человека и богоборца, Антонио и Тассо, соединить беспечное, дионисийско-музыкальное фантазирование с сознанием ответственности и нравственного долга.
Как видно, попытка не вполне удалась. Она и не могла быть успешной! Но, несмотря на это, надо было предпринимать ее снова и снова, ибо непрестанное стремление к высшей и недостижимой цели и есть признак духа — так я считал. Гете и в жизни и в творчестве не вполне удалось это сочетание наивной поэзии и здравомыслия светского человека, души и разума, поклонения природе и проповеди духовности; в иных местах остались зияющие трещины, порой возникали тяжелые, невыносимые конфликты. Мне казалось, что разум и добродетель были надвинуты на чело поэта, словно парик, который ему великоват, и его наивную гениальность нередко душила чопорность, проистекавшая из стремления к сознательной разумности и сдержанности.
И, кроме того, Гете, по-видимому, не удалось окончательно утвердить пример своей жизни и создать настоящую школу или учение. Некоторые поэты и писатели, прилагая величайшие усилия, последовали его примеру, однако не только не достигли гетевского единства, но и значительно отстали от первопроходца. Одним из них, многих, был Штифтер, первоклассный писатель, всеми любимый, в своем чудесном романе «Бабье лето» он порой рассуждает об искусстве и жизни точно маленький Гете, суконным языком излагая филистерские общие места: читая Штифтера, я с испугом замечал, как близко они соседствуют с волшебными красотами стиля. Образец был ясно различим, вспоминался «Вильгельм Мейстер», где чудеснейшие поэтичные страницы так же перемежаются безнадежно сухими.
Нет, не слишком удачной была попытка Гете, и от этого думать о нем порой было горько и по-настоящему неприятно. Неужели он, как полагали никогда его не читавшие наивные марксисты, и правда был всего лишь героем буржуазии, одним из создателей недолговечной, малозначащей, сегодня уже давно зачахшей идеологии?
Собственно говоря, я мог бы оставить его и смириться с разочарованием. Но ведь не мог! И как раз это было удивительно, прекрасно и вместе с тем мучительно — от него было не уйти, помимо воли я бросался в бой вместе с ним, переживал поражения вместе с ним, и в своей душе я находил его раздвоенность!
Покоряло и было великим уже то, что он, не довольствуясь мелкими целями, стремился к великому, утверждал идеалы, которые были заведомо недостижимы. Однако крепче всего меня связывало с ним постепенное, год от года все более ясное понимание того, что проблема Гете — не только его проблема, и не только проблема буржуазии, а проблема каждого немца, серьезно относящегося к мысли и к слову. Если ты немецкий писатель, ты не можешь закрывать глаза на пример Гете и его попытки, удачные или же безуспешные. Пусть другие литераторы гораздо лучше сумели выразить в слове дух своего времени; Вольтер, быть может, вернее и совершеннее отобразил свой век и свой круг, но не потому ли Вольтер и остался в прошлом, не потому ли для нас он был лишь воспоминанием, именем великого виртуоза? Находилось ли у нас сердечное участие к его побуждениям или взглядам? Нет. Гете же не отошел в прошлое вместе со своим столетием, он имел отношение к нам, он был поразительно актуален.
Не один год Гете был моим мучением, тревожил покой моей духовной жизни, он и Ницше. И если бы не мировая война, я, наверное, еще тысячи и тысячи раз возвращался бы к прежним мыслям и мучился бы прежними сомнениями. Но разразилась война, и вместе с войной меня вновь настигла давняя, а в те дни ставшая как никогда болезненно острой, проблема немецкого писателя, трагической судьбы духа и слова в немецкой жизни. Оказалось, что нет той трибуны, которую когда-то возводил Гете. Вышли вперед безответственные, отчасти опьяненные патриотическим восторгом, отчасти и откровенно продажные писаки, весьма патриотичные, но глупые, лживые и грубые статейки, недостойные Гете, недостойные духа, недостойные немецкого народа; даже маститые ученые и литераторы заговорили, как унтера; казалось, не только рухнули все мосты между духом и народом, но не стало и самого духа. (В мои задачи не входит отвечать на вопрос, можно ли считать это явление чисто немецким, или оно отличало многие, если не все, страны, участвовавшие в войне; для меня в то время была важна его немецкая форма, так как именно в немецкой форме оно бросило мне вызов. Моим долгом не было выяснять, покинул ли дух Францию и Англию, и предостерегать эти страны от ежедневно усугублявшегося прегрешения против духа, я должен был бороться, оставаясь на моей родной почве.)
Казалось бы, проблема Гете надолго исчезла из моей жизни, было не до Гете — шла война, после ее окончания проблемой стали судьбы Европы; даже сегодня положение таково, что во всех европейских странах лишь ничтожно малое число мыслящих людей верно представляют себе проблему и требования нашего времени, тогда как официальные власти и политики на самом краю пропасти по-прежнему воюют за разноцветные знамена погибших идеалов.
Шла война, и в тот момент казалось, что никакого Гете нет, а между тем его великая проблема — главенство духа в человеческой жизни — как раз тогда оставалась единственной пылающей проблемой всего мира. Мы, литераторы, я не говорю о продажных писаках или тех, кто был опьянен войной, — увидели, что необходимо шаг за шагом исследовать прочность наших собственных устоев и шаг за шагом уяснить себе нашу собственную ответственность. Моя тревога о судьбах духа стала невыносимо жгучей. Но даже в самый разгар войны я вдруг снова сталкивался с Гете, порой в связи с каким-нибудь актуальным конфликтом оживал в памяти его образ и снова наполнялся символическим смыслом. Духовная и нравственная проблема, которая в начале войны всю мою жизнь обратила в мучение и противоборство, заключалась в неразрешимом, как мне казалось, конфликте между духовностью и патриотизмом. По уверениям тогдашних официальных голосов, от крупных ученых до газетных болтунов, дух (а именно истина и служение ей) и есть первейший заклятый враг любви к отечеству. Если ты патриот, то, согласно тогдашнему общественному мнению, истина тебя никоим образом не касается, ты не имеешь перед нею обязательств, она лишь игра и призрак; духовность же в рамках самого патриотизма дозволялась ровно настолько, насколько можно было злоупотреблять ею, используя для помощи пушкам. Истина была роскошью, ложь во имя отечества и ради его блага — позволительной и похвальной. Как бы я ни любил Германию, такая мораль патриотов была для меня неприемлема, я не ставил дух наравне с прочими орудиями и средствами войны; к тому же я не был генералом или канцлером, а служил духу. В то время, в тех условиях произошла моя новая встреча с Гете. Патриоты, старавшиеся пустить на потребу войне все достояние народа, вскоре увидели, что использовать Гете для этой цели не удастся — он не был националистом и вдобавок раз-другой осмелился высказать своему народу весьма неприятные истины. После лета 1914 года низко упали акции Гете, а с ним и некоторых других добрых умов, и, чтобы поправить дело (отвратительная «культурная пропаганда» нуждалась в великих умах), у нас заново открыли и написали на лозунгах другие имена, которые можно было с большим успехом использовать для оправдания национализма и войны: главной находкой этих археологических раскопок стал Гегель.
