Несомненно, император Вильгельм не отличался большой чуткостью и не был глубоким человеком, однако, как искренний приверженец и защитник старомодного идеала, он до некоторой степени мог предчувствовать опасности, угрожающие этому идеалу. Он был чужд духовности, не читал хороших книг, к тому же слишком усердно занимался политикой. Поэтому свое предостережение народам Европы он сделал, не начитавшись Достоевского, как мы могли бы предположить, — оно возникло, скорее, от смутного страха императора перед народными массами Востока, которые могли хлынуть в Европу, будучи подняты честолюбием Японии.
Сам император очень, очень ограниченно понимал, что он высказал в своем предостережении и каким поразительно верным оно было. Карамазовых он, разумеется, не знал, так как не любил хорошие, глубокие книги. Но его предчувствие было поразительно верным. Именно опасность, которую он почувствовал, именно эта опасность уже появилась и день ото дня надвигалась на Европу. Имя ее — Карамазовы, их он боялся. Заразы с Востока он боялся, и вполне правомерно, и слабости европейского духа, которая отбросит его назад, заставит припасть к груди азиатской матери.
Другое высказывание императора, которое мне вспомнилось, когда-то меня буквально ужаснуло (не знаю, правда ли это слова Вильгельма или они приписаны ему молвой): «Войну выиграет тот народ, у которого крепче нервы». Тогда, в самом начале войны, в этих словах я почувствовал первый, отдаленный толчок начинающегося землетрясения. Конечно, император хотел сказать нечто очень лестное для Германии. Надо полагать, сам он был не из слабонервных, как и участники его охот и войсковых смотров. Знал он и залежавшуюся протухшую сказку о погрязшей в пороке Франции и о добронравных чадолюбивых германцах, знал ее и верил ей. Но все остальные, люди знавшие, более того, чувствовавшие, способные предугадать, что ждет нас завтра и послезавтра, восприняли его слова с ужасом. Ведь они понимали, что у Германии нервы не крепче, а слабее, чем у ее западных противников. В устах тогдашнего вождя нации эти слова прозвучали как свидетельство роковой и страшной заносчивости, слепого устремления навстречу гибели.
Да, нервы у немцев ничуть не лучше, чем у французов, англичан и американцев. Разве что лучше, чем у русских. «С нервами плохо» — так в быту говорят, имея в виду истерию или невроз, moral insanity
[15]
, эти пагубные явления можно оценивать по-разному, но их совокупность и есть именно то, что я понимаю под карамазовщиной. Для Карамазовых, Достоевского, Азии Германия была бесконечно более уязвимой, более слабой, чем любая другая страна Европы, за исключением Австрии.
Вот и сам император — разумеется, по-своему — предчувствовал закат Европы и дважды его предсказал.
Но совсем иного рода вопрос — как относиться к закату старой Европы. Тут расходятся пути и взгляды. Преданные старине, верные поклонники священной благородной формы и культуры, рыцари надежной морали — все они могут лишь по мере сил препятствовать закату и безутешно оплакивать Европу, когда он настанет.
Для них закат означает конец, для других он — начало. Для них Достоевский — преступник, для других — святой. По их мнению, Европа и ее дух неповторимы, незыблемы, неприкосновенны, как нечто прочное и вечно сущее; по мнению других — переживают становление, преобразуются, вечно изменяются.
Карамазовскую стихию, азиатскую, хаотическую, дикую, опасную, аморальную, можно, как и все на свете, оценивать отрицательно, но можно и положительно. Те, кто весь этот мир Карамазовых, этого Достоевского, этих братьев, этих русских, эту Азию, эти фантазии демиурга огулом отвергают, и клянут, и безмерно всего этого боятся, сегодня в трудном положении, так как «Карамазовы» во всем мире сильны как никогда. Отвергая «Карамазовых», люди совершают ошибку — видят лишь фактическое, явное, материальное. Грядущий «закат Европы» будет, по их мнению, ужасной катастрофой с громами и молниями: революциями с резней и насилием или торжеством преступности, коррупции, воровства, убийств, всех пороков.
Все это возможно, все это несут в себе Карамазовы. Столкнувшись с одним из них, никогда не знаешь, чем он ошарашит тебя в следующую минуту. То ли убийством в пьяной драке, то ли трогательным славословием Бога. Среди них есть Алеши и Дмитрии, Федоры и Иваны. Как мы видели, они характеризуются не свойствами, а способностью в любой миг обрести любое свойство.
Но пугливым не стоит уповать на то, что этот непредсказуемый человек будущего (он уже явился!) способен творить добро, а не только зло, способен основать как новое царство дьявола, так и новое царство Божие. Карамазовым мало дела до всего, что воздвигают или ниспровергают в земной жизни. Их тайна в чем-то другом, а равно и ценность, и плодотворность их аморальности.
Ведь, по существу, эти люди отличаются от других — прежних, порядочных, понятных и честных людей — лишь тем, что они живут равным образом и внешней, и внутренней жизнью, и тем, что их постоянно занимает собственная душа. Карамазовы способны на любое преступление, но совершают его лишь в исключительных случаях, в целом же им вполне достаточно мысли, мечты о преступлении, ощущения его возможности. В этом их тайна. Поищем для нее выражение.
Всякая формация, всякая культура, всякая цивилизация, всякий порядок основаны на соглашении о дозволенном и запретном. На своем пути от животного к далекому человеку будущего, каждый из нас, людей, должен постоянно подавлять в себе, скрывать, отрицать многое, бесконечно многое, чтобы оставаться приличным малым и порядочным членом общества. В человеке столь много от зверя, столь много первобытности и мощнейших, едва сдерживаемых инстинктов звериного, жестокого эгоизма. Все эти опасные инстинкты в нас живы, они всегда живы, но культура, соглашение людей, цивилизация заставили их скрыться; эти инстинкты никогда не выставляют на показ, мы с детства приучаемся таить их и отрицать. Но каждый из этих инстинктов однажды снова выходит на свет. Они, все, живут, ни один не бывает умерщвлен, не бывает и преобразован и облагорожен надолго или навсегда. И сам по себе любой из этих инстинктов хорош, он не хуже других, однако каждая эпоха и каждая культура считает некоторые инстинкты особо опасными и презирает сильнее всех прочих. Проснувшись, они превращаются в силы, которые не находят выхода, которые лишь поверхностно и с мучительным трудом удается укротить, они рычат и мечутся, точно звери, ревут, точно рабы: долгое время жестоко угнетавшиеся и вконец исхлестанные плетьми, они восстают, пылая первобытным природным жаром, — и тут появляются Карамазовы. Если культура, то есть старания усмирить зверя в человеке, слабеет, лишается упорства, — мы видим все больше людей странных, истеричных, с диковинными прихотями, похожих в этом смысле на подростков в период созревания или на беременных женщин. Их душу терзают порывы, безымянные, порывы, которые надлежало бы, руководствуясь старой культурой и старой моралью, назвать дурными, но которые заявляют о себе столь громко, столь безыскусно и невинно, что всякое понятие добра и зла становится сомнительным и любой закон теряет прочную основу.
Такие люди — братья Карамазовы. Они с легкостью сочтут условностью любой закон, а любого законопослушного человека — узколобым обывателем, они чрезмерно высоко ценят любую свободу и неординарность, они самовлюбленно прислушиваются к самым разным голосам, звучащим в их собственном сердце.
