Ему так понравилась молодая работница на одной из мельниц, что он задержался в тех местах на два дня, обхаживая девушку; она смеялась и охотно болтала с ним; ему казалось, что лучше всего было бы наняться к мельнику в работники и навсегда остаться там. Он сидел с рыбаками, помогал возницам кормить и чистить лошадей, за это его кормили хлебом и мясом и подвозили. После долгого одиночества ему по душе была эта общительность в пути, после бесконечных размышлений радовало веселье разговорчивых, довольных жизнью людей, после долгих лишений шли на пользу каждодневные обильные трапезы, он с удовольствием отдался на волю этой праздничной волны. Она подхватила его, и чем ближе подходил он к столице епископства, тем многолюднее и оживленнее становилась дорога.
В одной деревне он ближе к вечеру пошел прогуляться под тенистыми деревьями у воды. Спокойно и величаво несла свои воды река, у самых корней деревьев шумел и вздыхал поток, над холмом вставала луна, играя бликами на воде и отбрасывая тени от деревьев. Там он увидел девушку, которая сидела и плакала, она поссорилась со своим милым, и он ушел, оставив ее одну. Златоуст подсел к ней, выслушал ее жалобы, поглаживая ее руку, рассказал о лесе и о сернах, немного утешил ее, чуть-чуть рассмешил, и она позволила себя поцеловать. А в это время возлюбленный девушки отправился на ее поиски; он успокоился и пожалел о размолвке. Увидев сидящего рядом с ней Златоуста, он не раздумывая бросился на него с кулаками. Златоуст с трудом защищался, наконец он все же справился с ним, парень с проклятиями убежал в деревню, девушка давно унесла ноги. Однако Златоуст, не доверяя тишине, оставил свое убежище и полночи брел в лунном сиянии по серебристому безмолвному миру, довольный собой, радуясь своим сильным ногам, пока роса не смыла белую пыль с его башмаков и он, внезапно почувствовав усталость, не лег под ближайшим деревом и не заснул. Уже давно был день, когда он проснулся; кто-то щекотал ему лицо, он отмахнулся наобум и снова заснул, но вскоре снова проснулся от той же щекотки: над ним стояла крестьянская девушка, смотрела на него и щекотала его концом ивового прутика. Он поднялся шатаясь, попытался улыбнуться, они кивнули друг другу, и она отвела его в сарай, где было удобнее спать. Там они поспали немного, лежа рядышком, затем она убежала и вернулась с полным ведерком теплого, только что надоенного молока. Он подарил девушке синюю ленту для волос, которую нашел недавно на улице и припрятал у себя, и прежде чем он пошел дальше, они еще раз поцеловались. Ее звали Франциска, ему жаль было с ней расставаться.
Вечером того же дня он нашел пристанище в монастыре и утром слушал мессу; сердце его странно сжалось от тысячи нахлынувших воспоминаний, по-домашнему трогательно повеяло на него прохладным воздухом каменных сводов, музыкой отозвался в душе стук сандалий по каменным плитам.
Когда месса кончилась и в монастырской церкви все стихло, Златоуст остался стоять на коленях, сердце его стеснилось странным волнением, ночью он видел много снов. У него появилось желание каким-нибудь образом избавиться от своего прошлого, изменить свою жизнь; он не знал, откуда оно взялось, быть может, это было всего лишь воспоминание о Мариабронне и о его благочестивой юности, так взволновавшее его. Он ощутил потребность исповедаться и очиститься, покаяться во многих мелких грехах, во многих маленьких пороках, но больше всего его угнетала смерть Виктора, погибшего от его руки. Он отыскал священника и исповедовался ему, рассказав о многом, но прежде всего об ударах ножом в горло и спину Виктора. О, как давно он не исповедовался! Количество и тяжесть грехов казались ему немалыми, он готов был искупить их изрядным покаянием. Но духовник, похоже, знал жизнь странников, он не возмутился, спокойно выслушал Златоуста, серьезно и доброжелательно пожурил и предостерег его, не предавая анафеме.
С облегчением поднялся Златоуст, помолился по предписанию священника перед алтарем и хотел уже выйти из церкви, как вдруг сквозь окно проник солнечный лучик, он проследил за ним взглядом и увидел в боковой часовенке скульптуру, которая так много говорила его сердцу и так влекла к себе, что он обратил к ней полные любви глаза и стал с благоговением и глубоким вниманием рассматривать ее. Это была деревянная фигура Божьей Матери, она стояла, нежно и кротко наклонив голову, синий плащ ниспадал с ее узких плеч, она протянула нежную девическую руку, крепко сжатые губы и глаза выражали страдание, а над ними высился свод чистого лба, и все это было так живо, так прекрасно, трогательно и душевно, как ему, пожалуй, еще не доводилось видеть. Он разглядывал этот рот, этот нежный, трогательный поворот шеи и не мог налюбоваться. Ему казалось, что он не раз и не два видел этот образ в своих снах и мечтах, что к нему он тянулся душой в минуты тоски. Несколько раз порывался он уйти, но скульптура снова и снова притягивала его к себе.
Когда он окончательно собрался уходить, за спиной у него остановился священник, которому он исповедовался.
— Ты находишь ее красивой? — дружелюбно спросил он.
— Неописуемо красивой, — сказал Златоуст.
— Многие говорят об этом, — сказал священник. — Но другие считают, что это не настоящая Божья Матерь, у нее, мол, слишком новомодный и светский вид и все в ней преувеличенно и неправдоподобно. Много споров можно услышать о ней. Тебе, значит, она понравилась, это меня радует. Уже год стоит она в нашей церкви, ее пожертвовал монастырю один благодетель. Это работа мастера Никлауса.
— Мастера Никлауса? Кто это, откуда он? Вы его знаете? Прошу вас, расскажите мне о нем! Только замечательный, щедро одаренный человек мог создать такое.
— О нем мне известно немногое. Он резчик по дереву в нашем епархиальном городе, до которого один день пути, как художник он пользуется большой известностью. Художники обыкновенно не бывают святыми, он тоже отнюдь не святой, но, без сомнения, человек большого таланта и возвышенного образа мыслей. Я несколько раз видел его…
— О, вы видели его! Как же он выглядит?
— Сын мой, ты, похоже, совершенно им очарован. Так вот, разыщи его и передай привет от отца Бонифация.
Златоуст рассыпался в благодарностях. Священник улыбаясь удалился, а он еще долго стоял перед загадочной скульптурой, грудь ее, казалось, дышала, а в лице было столько боли и столько сладостного очарования, что сердце его сжалось.
Он вышел из церкви преображенный, ноги несли его по совершенно изменившемуся миру. С момента, когда он стоял перед прекрасной святой скульптурой из дерева, он обрел нечто такое, чего у него никогда не было, над чем он нередко посмеивался или чему завидовал, — он обрел цель! У него была цель, и он, вполне возможно, достигнет ее, и, вполне возможно, вся его беспутная жизнь обретет высокий смысл и значение. Это новое чувство наполняло его радостью и страхом и окрыляло его шаги. Добротная, оживленная дорога, по которой он шел, была уже не тем, чем вчера — местом праздничного гулянья и приятного отдыха, теперь она была всего лишь дорогой, дорогой в город, дорогой к мастеру. Нетерпеливо шагал он по ней. Еще до наступления вечера он был у цели, увидел вздымающиеся стены башни, увидел высеченные из камня гербы и написанные маслом щиты над воротами, с бьющимся сердцем вошел в город, почти не обращая внимания на шум и веселую толкотню переулков, на конных рыцарей, на повозки и кареты. Не рыцари и кареты, не город и епископ были ему важны. Первого же встречного за воротами он спросил, где живет мастер, и был очень разочарован, что тот ничего о нем не знает.
