Держа в руке горящую лучину, Златоуст продолжил поиски в той же комнате, у двери, ведущей в заднее помещение, нашел еще один труп, мальчика лет восьми или девяти, с распухшим, искаженным лицом, в одной рубашонке. Он лежал на животе, перевесившись через порог и в ярости крепко сжав обе ручки в кулачки. Это уже второй, подумал Златоуст. Словно в кошмарном сне пошел он дальше, в заднюю комнату, там ставни были открыты и в окна лился дневной свет. Он осторожно загасил лучину и раздавил упавшие на пол искры.
В задней комнате стояли три кровати. Одна была пуста, из-под грубой серой простыни выглядывала солома. На второй лежал еще один, бородатый мужчина, вытянувшись на спине и задрав кверху бороду. Его ввалившееся лицо тускло мерцало незнакомыми красками смерти, одна рука свешивалась до пола, на котором валялась пустая опрокинувшаяся глиняная кружка, пролитая вода еще не совсем впиталась в землю, а сбежала в углубление и образовала там лужу. А в третьей, целиком завернутая в льняную простыню и укрытая грубошерстным одеялом, лежала рослая крепкая женщина, лицо ее было вдавлено в постель, растрепанные, цвета соломы, волосы блестели при ярком свете. Рядом, тесно прижавшись к ней, лежала, словно пойманная и задушенная растрепанной простыней, девочка-подросток, тоже белокурая, с иссиня-серыми пятнами на мертвом лице.
Взгляд Златоуста переходил от одного покойника к другому. В лице девочки, уже сильно обезображенном, еще видно было нечто похожее на беспомощный страх смерти. В затылке и волосах матери, яростно и глубоко зарывшейся в кровать, можно было прочитать бешенство, ужас и страстное желание убежать. Особенно не хотели поддаваться смерти непокорные волосы. На лице крестьянина застыло упорство и затаенная боль; похоже, он умирал тяжело, но мужественно, его бородатое лицо круто и резко вздымалось вверх, словно лицо воина, павшего на поле брани. Его спокойная и упрямая, немного ожесточенная поза была прекрасна; так принявший смерть не мог быть мелким, трусливым человеком. Наоборот, трогательно выглядело тело мальчика, лежавшего ничком на пороге; лицо его не выражало ничего, но то, как он лежал на пороге, крепко сжав детские кулачки, говорило о многом: о растерянности и страданиях, о беспомощном сопротивлении чудовищной боли. Рядом с его головой в двери была выпилена дыра для кошки. Златоуст все внимательно осмотрел. Без сомнения, вид этой лачуги был довольно отвратительный, а трупный запах ужасал; и, однако же, все это имело для Златоуста притягательную силу, все было полно величия и судьбы, было таким истинным и непреложным, что вызывало в нем любовь и проникало в душу.
Тем временем оставшийся снаружи Роберт принялся кричать, нетерпеливо и испуганно. Златоуст любил Роберта, но в этот момент подумал, как все-таки мелочен и мелок живой человек в своем страхе, в своем любопытстве, во всей своей детскости по сравнению с мертвецами. Он не отвечал Роберту; он весь отдался созерцанию трупов и делал это со свойственной художникам странной смесью сердечного сочувствия и холодной наблюдательности. Он внимательно осмотрел лежащие тела, а также и тело сидящей, их головы, руки, позы, в которых они застыли. Как тихо было в этой заколдованной хибаре! Как странно и противно пахло! Каким призрачным было это маленькое человеческое гнездо с еще тлеющим домашним очагом, населенное мертвецами, наполненное и пропитанное смертью! Скоро у этих покойников слезет мясо со щек и крысы отгрызут им пальцы. Что с другими людьми происходит в гробу или в могиле, в хорошем укрытии и невидимо, последнее и самое плачевное — распад и тление, то с этими пятерыми здесь, в доме, совершалось в их комнатах, при свете дня, при незапертых дверях, бесхлопотно, бесстыдно, беззащитно. Златоусту уже не раз доводилось видеть покойников, но с такой картиной безжалостной работы смерти он сталкивался впервые. Глубоко впитал он ее в себя.
Наконец крики Роберта перед дверью вывели его из задумчивости, он вышел наружу. Товарищ испуганно взглянул на него.
— Что случилось? — тихо спросил он, и голос его был полон страха. — Разве в доме никого нет? О, не смотри так. Говори же!
Златоуст смерил его холодным взглядом.
— Зайди и взгляни, это странный крестьянский дом. А потом мы подоим вон ту замечательную корову. Давай!
Роберт нерешительно вошел в лачугу, направился к очагу, обнаружил сидевшую старуху и, заметив, что она мертва, громко вскрикнул. Выпучив глаза, он торопливо вернулся назад.
— Господи спаси! Там у плиты сидит мертвая женщина. Что это значит? Почему с ней никого нет? Почему ее не хоронят? О Господи, от нее уже идет запах.
Златоуст улыбнулся.
— Ну и герой же ты, Роберт; но ты слишком быстро вернулся. Конечно, у женщины, сидящей на стуле, странный вид; но пройдя пару шагов дальше, ты увидел бы еще более странные вещи. Их там пятеро, Роберт. Трое лежат в кроватях, а мертвый мальчик — прямо на пороге. Все покойники. Вся семья умерла, дом вымер. Оттого и корову подоить некому.
В ужасе смотрел на него Роберт, потом вдруг закричал сдавленным голосом:
— А, теперь я понимаю и тех крестьян, что вчера не захотели пустить нас в деревню. О Господи, теперь мне все ясно. Это чума! Это чума. Златоуст, клянусь своей бедной душой! А ты так долго пробыл внутри и, возможно, даже дотрагивался до мертвецов! Прочь, не подходи ко мне, ты наверняка заразился. Очень жаль, Златоуст, но я должен уйти, я не могу оставаться с тобой.
Он уже хотел бежать, но Златоуст поймал его за полу. Он строго, с немым укором посмотрел на него и не отпускал, как тот ни противился и ни упирался.
— Мой мальчик, — сказал он насмешливо-дружеским тоном, — ты умнее, чем я думал, и ты, вероятно, окажешься прав.
Ну, это мы узнаем на следующем подворье или в следующей деревне. Вероятно, в этой местности чума. Посмотрим, сможем ли мы выбраться отсюда живыми и невредимыми. Но убежать тебе, мой маленький Роберт, я не позволю. Видишь ли, я человек сердобольный, сердце у меня чересчур мягкое, и когда я думаю, что ты мог заразиться там, в хижине, и если я тебя отпущу, ляжешь где-нибудь посреди поля, чтобы умереть в полном одиночестве, и некому будет закрыть тебе глаза, вырыть могилку и засыпать тебя землей — нет, приятель, я тогда просто умру от горя. Итак, слушай и хорошенько запоминай, что я тебе скажу, повторять я не стану: нам двоим грозит одна и та же опасность, беда может настичь и тебя, и меня. Значит, нам надо быть вместе, вместе мы или погибнем, или спасемся от этой проклятой чумы. Если ты заболеешь и умрешь, я похороню тебя, можешь не сомневаться. Если же умереть выпадет мне, делай что хочешь, похорони меня или смойся, мне все равно. А до тех пор, мой дорогой, не смей удирать, запомни это! Мы можем понадобиться друг другу. А сейчас заткнись, я ничего не хочу слышать, поищи где-нибудь в хлеву ведро, и мы наконец подоим корову.
Так все и произошло, и с этого момента Златоуст приказывал, а Роберт повиновался, и оба были довольны. Роберт больше не пытался убежать. Он только произнес примирительно:
— Я на какой-то миг испугался тебя. Мне не понравилось твое лицо, когда ты вышел из мертвого дома. Я подумал, что ты подцепил чуму. Но даже если это и не чума, твое лицо стало другим. Неужели то, что ты там увидел, было так страшно?
