— Ты втянешь нас в серьезную драку с этими парнями, — с упреком говорю я.
Он говорит:
— Послушай-ка, послушай.
Он еще раз звонит в дом Фахимех, и, когда брат снимает трубку, Ахмед произносит:
— Привет. Это господин Резаи. Кто-нибудь звонил мне сегодня?
Он отодвигает трубку от уха, и я слышу, как брат Фахимех дает волю своей ярости.
По ступенькам поднимается моя мать. Ахмед вешает трубку и делает вид, что занимается. Входит мама с чайным подносом и финиками, бормоча что-то о том, как она гордится своими мальчиками. Она любит Ахмеда почти так же, как меня, и очень радуется, что у меня такой отличный друг. Она велит нам выпить чаю, пока не остыл. Это лахиджанский чай, лучший чай на свете, и его следует пить горячим. Она читает нам короткую лекцию о пользе фиников, о том, что арабы едят их, чтобы избежать обезвоживания в опаляющей жаре Сахары, и что буддистские монахи могут выжить на одном финике в день.
Когда мать уходит, мы с Ахмедом проверяем, нет ли в чае измельченной рябины. Ахмед говорит:
— Забавно. Я думал, монахи придерживаются обета безбрачия и у них не бывает свиданий.
[4]
В тот вечер мне никак не уснуть. Около полуночи я слышу шум из дома Зари. Я выбегаю на террасу и вижу, как Зари с матерью выходят во двор. Зари поднимает взгляд и видит меня. Она опускает голову и быстро исчезает в доме. Я чувствую себя беспомощным, легким словно не хватает кислорода. Я ей больше не нравлюсь? Придет ли она когда-нибудь во двор, как прежде? О, как здорово мы проводили время до ареста Доктора!
Вскоре снова появляется Зари. Для этого времени года погода непривычно холодная. На ней толстый темно-коричневый свитер с высоким воротом, руки она прячет в рукава. Она не притворяется, будто пришла наверх с какой-то другой целью, а не поговорить со мной. Я всегда восхищался ее прямотой.
Она тихо здоровается и подходит к стенке, разделяющей наши дома. Мы впервые разговариваем с тех пор, как забрали Доктора.
— Как ты? — спрашиваю я.
Она качает головой. Глаза у нее красные, и я понимаю, что она плакала. Она бледна, в ней не чувствуется обычной энергичности. Я замечаю, что руки у нее дрожат. Она смотрит на меня, и глаза ее наполняются слезами. Ее брови собираются морщинками, и она кусает губы, стараясь не разреветься. Я перепрыгиваю через стенку и обнимаю ее за плечи. Она понимает, что это всего лишь проявление дружбы и сочувствия, и не отстраняется.
— Нормально, — говорит она.
Она продолжает всхлипывать, а я легонько похлопываю ее по руке, чтобы успокоить.
— Что мне теперь делать? — наконец спрашивает она.
Нам ничего другого не остается, кроме как ждать и молиться.
Она опускается на корточки спиной к стене, я сажусь рядом. Она все-таки плачет.
— Никто не знает, где Доктор, — говорит она. — Его родителей отправили в больницу. Мать вот-вот потеряет рассудок. У отца очень плохо с сердцем.
— Не странно ли это? — удивляюсь я. — Родители Доктора любили повторять, что он их сердце и ум.
— Я не думала, что Доктор так серьезно в это вовлечен. Я только знала, что он читал запрещенные книги, но не видела в этом большого вреда.
Она всхлипывает и вытирает слезы.
— Не могу поверить, что можно забрать человека, не сказав ни слова его семье. Что за дикари эти люди? У них нет ни порядочности, ни сострадания к материнскому горю. Не удивлюсь, если у матери Доктора скоро случится удар. Неужели они совсем не уважают святость человеческой жизни?
Она горько рыдает.
Мы долго молчим. Наконец она спрашивает:
— Ну а как твои дела?
— Хорошо, — лгу я. — Со мной все в порядке.
— Ладно.
— Я рад, что ты поднялась на крышу, — неуверенно говорю я.
— Я давно хотела поговорить с тобой, но все не было случая.
— Я волновался, — признаюсь я. — Думал, может, ты злишься на меня.
— С чего бы я стала на тебя злиться?
Я размышляю, стоит ли сказать ей правду о ночи, когда забрали Доктора. Что, если она меня возненавидит? Что, если никогда больше не заговорит со мной?
— В ту ночь, когда за ним пришли, я был здесь, наверху. — Эти слова вырвались сами собой. — Меня увидел агент с рацией. Думаю, поэтому он догадался, где Доктор.
Зари молча смотрит на меня удивленным пристальным взглядом. Я сразу начинаю жалеть, что открыл рот, но уже поздно.
— Все случилось так быстро, я не успел спрятаться. Какое-то время я даже не понимал, что происходит. Я оцепенел и не мог пошевелиться. Мне так жаль. Если когда-нибудь его увидишь, передай ему, что я его люблю и не хотел, чтобы это случилось.
Зари прижимает палец к моим губам, заставляя замолчать.
— Никогда больше не говори этого, — произносит она. — Никто не подумает, что ты намеренно сделал Доктору такое. Кроме того, все знают, как сильно ты его любишь. Поверь мне — не стоит играть кому-то на руку, изводя себя подобными вещами. Там знали, что Доктор обручен со мной, и давно вели наблюдение за округой.
Я опускаю голову и прячу взгляд. Она берет меня за подбородок и поворачивает к себе мое лицо.
— Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза.
Я смотрю в эти красивые глаза и ощущаю непреодолимый стыд.
— Обещай, что никогда больше не станешь себя в этом винить, — требует она.
Я киваю, хотя заранее знаю, что не смогу сдержать обещания.
Она медленно отнимает руку от моего лица и прислоняется к стене.
— Скоро его выпустят, — шепчет она. — Я знаю это. Просто знаю.
Я тоже прислоняюсь к стенке.
— Надеюсь, да.
Немного погодя она говорит:
— Знаешь, я скучаю по тем дням, когда мы собирались у меня во дворе.
Я киваю и шепчу:
— Я тоже.
Мы вспоминаем беспечные летние дни. Я говорю, что хотел, чтобы это было лучшее лето нашей жизни, последний привет юности. Как прекрасно все начиналось и как горько окончилось!
— Кто знает, может быть, такова расплата, — с болью размышляет она. — Понимаешь, жизнь — это игра уравновешивающих друг друга явлений. Никому не дано иметь чересчур много. Не понимаю только, почему бедному Доктору пришлось платить за мои ошибки.
И она вновь начинает плакать.
Я спрашиваю себя, что она подразумевает под своими ошибками, но ничего не говорю.
— На следующей неделе я собираюсь пойти в тюрьму «Эвин» и попробовать разузнать, где он.
