Мама и тетушка тоже не были в восторге от нового жениха,
хотя теоретически он должен был им понравиться. Из хорошей семьи,
интеллигентный, начитанный, веселый… Я недоумевала, чем он их не устраивает. Но
когда через полгода его послали работать по контракту в Западную Германию, мне
многое стало ясно. Но, разумеется, не сразу. Поначалу я была на седьмом небе –
еще бы, в те годы это было огромной удачей – поехать на несколько лет за
границу, а в моем случае особенно: мне предоставлялась идеальная возможность
попрактиковаться в живом немецком. Поселились мы в крохотном городке Рейнбах,
неподалеку от Бонна. И вот тут началось! Уже через месяц я поняла, что
абсолютно не знала собственного мужа. Оказалось, что он не то чтобы жаден, но
чудовищно расчетлив. Я должна была экономить каждый пфенниг, что было мне
глубоко чуждо.
– Пойми, – говорил он мне, – у нас в жизни
может уже не быть такой возможности заработать приличные деньги, а нам еще
столько нужно…
Я все терпела, единственное, что позволяла себе – иногда
посидеть в кафе, да и то не в Рейнбахе, а в Бонне, куда время от времени
моталась на распродажу в одном из универсальных магазинов. Я не съездила за год
никуда, кроме Кельна. И однажды я взмолилась:
– Саша, давай на выходные съездим хотя бы в Мюнхен, я
так давно мечтаю туда попасть, или, еще лучше, в Любек!
Он посмотрел на меня как на полоумную, укоризненно покачал
головой и спросил:
– А ты представляешь себе, сколько это будет стоить?
– Сашенька, ну пожалуйста, я очень тебя прошу!
– Машка, кончай бодягу! – ответил мне доктор наук,
рафинированный интеллигент.
Я заткнулась, но затаила зло. И когда неделю спустя в
боннском уличном кафе под цветущими розовыми каштанами ко мне приклеился
Райнер, симпатичный веселый немец, который давно не сводил с меня глаз, я не
стала кочевряжиться, а с удовольствием приняла приглашение поужинать и
потанцевать нынче вечером. Поскольку Козлитин обычно возвращался довольно
поздно, я могла спокойно уйти из дому, что я и сделала, наведя немыслимую красоту
и оставив мужу записку следующего содержания: «Умираю с тоски. Решила
развлечься сама. Материального урона ты не понесешь. Целую. Маша».
Райнер ждал меня на станции с машиной. Мы весело болтали всю
дорогу, потом ужинали в уютном маленьком ресторане. Он ухаживал за мной по всем
правилам, а я все время думала, интересно, как Козлитин отнесется к фразе о
материальном уроне? Мне казалось, что я невероятно остроумна. Райнер в этот
вечер ничего себе не позволил, был галантен и безупречен. Зато мой супруг встретил
меня увесистой затрещиной и потоком самой отборной ругани, произносимой,
впрочем, почти шепотом – чтобы соседи не услышали. От этого все казалось
каким-то ненастоящим, глупой и некрасивой игрой. Однако утром я обнаружила, что
щека здорово вспухла, и этого я уже не смогла перенести. Я позвонила маме и
попросила прислать мне срочную телеграмму с просьбой приехать в Москву.
Телеграмма пришла. Козлитин не стал возражать против моего отъезда.
Так, закончился мой второй брак. И я приняла непоколебимое
решение больше не выходить замуж. Очевидно, я не создана для семейной жизни,
тем более выяснилось, что у меня не может быть детей. А раз так, то зачем?
Можно прекрасно жить и не связывая себя брачными узами.
Но прошло несколько лет, – и я познакомилась с человеком,
который показался мне надеждой и опорой.
Правда, меня немного смутила его фамилия – Козлов, но
желание к кому-то прислониться – в стране уже «бушевали ветры перестройки» –
оказалось сильнее, и я вышла замуж. И снова ошиблась. Козлов был человеком жестким,
умел зарабатывать деньги, по мере возможности стараясь избегать криминала. И
еще увлекался политикой, входил в Межрегиональную группу, а на меня почти
перестал обращать внимание. Вся его любовь ограничивалась деньгами. Теперь я
иногда думаю, что это было не так уж плохо, но тогда я ужасно огорчалась.
Посудите сами, каково молодой влюбленной женщине смириться с
тем, что супруг в постели обсуждает с нею политическую ситуацию в стране, не
замечая восхитительной ночной рубашки или полного отсутствия таковой?
Я обижалась, злилась, потом пыталась проявить понимание,
вникнуть в его дела, но ничего не помогало. Наша близость случалась не чаще
раза в месяц, да и то наспех, невнятно, и не приносила никакого удовлетворения,
даже морального. Я не выдержала, высказала ему все, что думаю, и ушла. Он
страшно расстроился, пытался меня вернуть, а потом вдруг выяснилось, что ему
все-таки не удалось избежать криминала, его прижали, и он был вынужден срочно
смотаться за границу. Слава богу, мы до этого успели развестись.
Я погоревала, но недолго; надо было думать о куске хлеба, а
переводы, которыми я раньше неплохо зарабатывала, стали приносить все меньше и
меньше, хотя работала я все больше и больше. Пришлось еще давать уроки
немецкого, но как ни трудно мне было, думать о новом замужестве не хотелось.
Конечно, случались какие-то романы, вполне мимолетные. В то время всем было не
до любви, и мужчинам и женщинам… Когда меня спрашивали, почему такая красивая
женщина живет одна, я отвечала: «С меня хватит, я трижды была замужем, и все
мои мужья были козлы».
А потом вдруг я влюбилась, до сумасшествия, до отчаяния. Он
был известным, даже знаменитым пианистом, невероятной романтической красоты,
умным, ироничным, – словом, я видела в нем одни только достоинства. Еще
бы: высокий, стройный, с густой гривой седых волос, жгучими черными глазами,
великолепный музыкант, интеллектуал, умница. Женщины из-за него сходили с ума.
Но… он был алкоголиком. Настоящим, запойным. Когда мы встретились, он не пил
уже полтора года, был в прекрасной форме. И очень много гастролировал, из-за
чего мы виделись нечасто, но тем упоительнее были эти встречи. А потом он
сорвался, запил… И куда что девалось? Он превратился в обычного подзаборника. Я
искала и находила его в каких-то жутких компаниях, пыталась лечить, но
результатом было лишь то, что он начал пить один, дома, и это было страшнее
всего. Мое сердце разрывалось от жалости, и вместе со мной страдала тетушка
Лиза, которой я только и могла излить душу, ибо мама и подруги все как одна
уговаривали меня бросить Романа и твердили, что его запои не должны быть для
меня неожиданностью, что о них давным-давно знает вся Москва, и вообще, у него
есть законная жена, она не дает ему развода, вот пусть с ним и возится. Но я
была не в состоянии так легко отказаться от своей великой любви. Мне чудилось,
что только я смогу его спасти, что я отчасти виновата в его срыве – словом,
воображала себя новой декабристкой и готова была на любые подвиги. И я их
совершала. Я отыскивала каких-то лекарей-знахарей, петом знаменитых профессоров.
Некоторым из них удавалось приводить его в чувство на неделю или даже месяц, а
потом все начиналось сначала.
Но вдруг ему стало лучше, начался долгий просвет, он вновь
целыми днями сидел за роялем, словно черпая в нем новые силы, а я по мере возможности
улаживала его дела, здорово пошатнувшиеся из-за долгого пьянства – короче,
трудилась, что называется, в поте лица и даже, встав на уши, поехала с ним на
гастроли по странам Бенилюкса и Германии. Не могу передать, какой гордой и
счастливой я себя чувствовала, сидя в зрительном зале, когда публика награждала
его овациями. Он опять играл изумительно, особенно Шопена, Листа, Дебюсси. Я
снова ощущала острую влюбленность в этого ослепительного мужчину и музыканта,
напрочь забывая о том, каким он бывал во время запоев.
