Он побрился у себя в кабинете и на всякий случай набрал
номер Марины. А вдруг все-таки она на даче? Но трубку сняла нянька. Он, изменив
голос, попросил Ивана Ивановича.
– Ошиблись номером, – буркнула нянька.
Лифт не работал. Он легко взбежал на третий этаж. Позвонил.
Сердце билось где-то в горле.
– Кто там? – раздался нянькин голос.
– Михаил Петрович. Откройте, прошу вас!
Дверь приоткрылась.
– Это вы? – показалась голова Алюши.
– Добрый вечер, Александра Ивановна!
– А никого нету.
– Марина еще не пришла?
– Так уехала она.
– Уехала? – У него упало сердце. – Куда
уехала?
– Так в Турцию.
– А Миша?
– И Миша. Из-за него и поехала. А вы, гляжу, с
цветочками…
– Ох да, возьмите цветы, прошу вас!
– Да мне-то зачем?
– А мне что с ними делать?
– Жене свезите. Обрадуется небось.
– Скажите, Александра Ивановна… Ах да, у меня тут и для
вас подарочек есть, вот, конфеты… очень вкусные… А это для Миши… – Он протянул
старухе высокую коробку с парусником.
– Это чего?
– Подарок для мальчика. Поставьте к нему в комнату… Он
приедет, обрадуется.
– Ишь, бедолага, всем подарочки привез, а никого нету.
Ладно уж, заходи, чаем напою, если не побрезгуешь со старухой-то чай пить.
– Спасибо, – почему-то обрадовался он.
Она впустила его, взяла из рук подарки.
– Проходи на кухню, я сейчас. Есть хочешь или только
чайку?
– Чайку, если можно.
– Можно, отчего ж нельзя, а вареньице употребляешь?
– Спасибо, с удовольствием.
– Вот тут вишневое и абрикосовое.
– А Марина какое любит?
Старуха внимательно на него взглянула и опять полезла в
буфет:
– Вот! Марино любимое… Специально для нее делаю,
деликатес!
Он понял, что сердце Алюши смягчилось.
– Крыжовник? Обожаю крыжовенное варенье!
– Да не просто крыжовник, а в каждую крыжовину вишня
запихнута! Вот уж канитель так канитель, но мне на Марю никаких трудов не
жалко.
– О, как вкусно! В жизни такого не пробовал! –
искренне восхитился Михаил Петрович.
– Твоя жена такого не варит?
– Моя жена вообще варенья не варит. Теща, правда,
варит, но на такое она не способна! Чудо! Царское варенье!
– Его так и зовут «Царское варенье»!
– А вы конфеты откройте, Александра Ивановна, я их во
Франции для вас купил специально!
– Ишь ты, надо же, удостоилась на старости лет! –
засмеялась она, но явно была очень довольна. – Я их лучше для Мишки
припасу. Он приедет, тогда и откроем.
– Александра Ивановна, пожалуйста, эти конфеты для вас.
А Мише я куплю любые, какие он захочет! Ешьте и не думайте прятать.
– Нешто и вправду попробовать? Ладно, уговорил. Ты, я
гляжу, любого уговоришь. Вернее, любую! Только смотри, я Марю в обиду не дам.
Не погляжу, что ты мне конфеты привез, глазоньки-то выцарапаю, если Марю мою
обидишь!
– Меньше всего на свете я хочу ее обидеть!
– А дети у тебя есть?
– Есть. Дочка. Ей уже двадцать три года. Замужем
побывала, развелась.
– А внучков тебе не принесла?
– Нет пока.
– Сколько тебе годков-то?
– Пятьдесят один.
– Старый уж, а с виду не скажешь. Седина в бороду,
выходит, а бес в ребро?
– Нет, Александра Ивановна, это не то… Мы с Мариной
недавно познакомились, но я люблю ее уже много лет, даже сам не понимал, что
это любовь…
– Это как же? – заинтересовалась старуха.
– Я ее впервые увидал восемнадцать лет назад. Увидал и
на всю жизнь запомнил. Никогда не забывал… А тут случайно на чужой свадьбе
встретил – и пропал… Совсем голову потерял… Видите, ничего от вас не скрываю.
– Ну и чего теперь? Какие твои намерения? Поматросить и
бросить? – недобро прищурилась старуха.
– Да Бог с вами! Я люблю ее. Скажет она мне – брось
все, я брошу!
– Ишь какой скорый! У тебя сколько жен-то было?
– Всего одна.
– Но баб наверняка немерено, и неизвестно еще, сколько
детей по свету посеял…
– Ничего об этом не знаю, может, и есть где-то, но… –
Он беспомощно развел руками. – Александра Ивановна, умоляю вас, расскажите
мне о Марине! Я же почти ничего о ней не знаю, а хочу знать все…
Она смерила его долгим взглядом, отправила в рот французскую
конфету и сказала:
– Я тебе только одно расскажу, ты тогда поймешь, какая
она. Но это будет про меня… Потому что про другие дела я ничего говорить не
стану.
– Я весь внимание.
– Жила я с мужем, хорошо ли, плохо ли, но жила, на
заводе работала, квартира у нас была, сына ро?стили, все как у людей. Сын вроде
нормальный парень был, выпивал маленько, но не пьянствовал. Работящий, тихий,
чего еще надо? Потом муж умер – на заводе покалечился, и вскорости прибрал его
Господь. Это я теперь так говорю, я раньше ни в какого Бога не верила, нас так
ро?стили – нету Бога, и все тут. А видать, все же есть… Виталька, сын-то мой,
женился, невестку в дом привел, сперва она мне глянулась, справная такая девка,
все в руках горит, уважительная, мамой меня называла… А только, гляжу, Виталька
мой выпивать начал, да уж не выпивать, а пить по-серьезному. Я тревогу подняла,
а Светка-то, невестка моя, все говорит: ничего, мама, не страшно, он так
расслабляется, очень тяжело жить стало, вот он и хочет забыться. Ну что долго
говорить… Напился он однажды, подрался, да и убил человека спьяну… Ну, ясно, в
тюрьму попал. Мы со Светкой жилы с себя тянули, чтобы посылки ему таскать –
одно, другое, третье… Потом в колонию его отправили. А тут завод наш встал.
Зарплату не платят, живи как хошь… Вот однажды Светка мне и говорит, она как
раз к Витальке в колонию съездила: мама, если дать хорошую взятку, Витальке
срок скостят, сперва на химию переведут, а потом уж и вчистую отпустят, у него
убийство-то непредумышленное было… А где ж денег-то на взятку добыть,
спрашиваю? Она и говорит: квартиру давайте продадим, у меня уж и покупатель
есть. А где ж, говорю, сами-то жить будем? Вы к сестре в деревню езжайте, там и
поживете пока. В деревне и без зарплаты с голоду не помрешь. А я у брата пока
поживу. Не то без мужика в доме мы скоро ножки протянем. Теперь-то понимаю, что
дурость это все была, моя дурость, да ее подлость… А еще Виталька из колонии
пишет: «Выручайте, помру я тут…» Ну и согласилась я квартиру продать. Светка
все на себя взяла, с покупателем договорилась, за справками носилась, я ей
доверенность подписала. Короче, продала она квартиру – да с деньгами и смылась.
Виталька в колонии, я на улице… Поехала к сестре в деревню. Прожила у нее две
недели, а она возьми и помри, язва у ней прободилась. А племяннички мои меня и
выставили. Езжай, мол, откуда приехала. Денег на дорогу до Москвы дали, и все.
Приехала я, дура старая, вышла на Комсомольскую площадь, а куда идти – один Бог
знает. Решила все ж таки на завод свой податься, но там все глухо. Товарку свою
бывшую, Татьяну, нашла, а у той у самой дела хуже некуда. Ночь я у ней
переночевала, а утром она и говорит: одна тебе, Алюша, дорога. В домработницы.
Ребятенка чужого нянчить. При нем и жить будешь, и кормиться… А у меня, у дуры,
такое мнение было – на чужих работать вроде как зазорно. Рабочая, видите ли,
гордость. Но кушать-то хочется, на вокзале ночевать я уж стара, да и вообще,
хоть все и плохо, а помирать неохота еще. И вот иду я по улице, смотрю –
скверик, села на лавочку, а на другой лавочке женщина, бледная, худая,
замученная, но одетая хорошо, во всем заграничном, дорогом, ребятенка малого
перепеленывает. И вот как Боженька мне что-то шепнул… Я к этой женщине
обратилась. Зачем, мол, ребенка на сквере пеленаешь? А она мне: оставить его не
с кем, а пить-есть надо, продукты в Москве не так просто купить, вот и
приходится с собой таскать. А он уж все пеленки прописал. Я говорю: ты одна,
что ли, живешь? Одна, отвечает. Ну я храбрости набралась и говорю: хочешь в няньки
к тебе пойду, только за кров и пропитание? И рассказываю ей, что со мной
приключилось. Она меня с улицы взяла, ребенка доверила, да еще и деньги платить
стала, как облегчение вышло. Потом, как сменяла свою квартиру и мужнину вот на
эту, комнату мне выделила, прописала… Вот с тех пор и нет у меня никого дороже.
А сына моего в лагере убили… Вот такая история. Теперь понимаешь, почему я за
Марю с Мишкой глотку кому хошь перегрызу?
