Баграш накинул китель. Настя вошла и села.
— Ну, что скажешь, Настюшка?
— Ничего, так просто, поболтать зашла.
Баграш внимательно посмотрел на нее. Он видел, что Насте хочется о чем-то потолковать с ним.
— Ну, а конкретно? — спросил он.
— Да так, вот насчет новой машины. Мне кажется, мы слишком высоко редан закатили.
— Слушай, Настюшка, не виляй! — сказал Баграш. — Редан тут ни при чем. Ты что, о Кандидове хочешь мне сказать?
Настя вдруг покраснела.
— Ну, ну, — сказал Баграш, подбадривая.
— Ты знаешь, Баграш, — заговорила Настя, — о нем я тоже хотела сказать. Странное какое-то впечатление. Видно, что очень наш, но какой-то необыкновенный, я, по крайней мере, таких еще не видала. Я сама не знаю…
Баграш лукаво посмотрел на Настю.
— Ну вот, я так и знала, — раздосадовалась Настя, — обязательно у вас у всех такие мысли!
— Да что тут плохого? — забасил Баграш. — Парень действительно выдающийся, по-моему. Присмотрись. Вольница немножко, так? Ну, да мы его приберем к рукам, а так, что ж, очень славный малый. Карась мне его биографию рассказывал, прямо героика. И нос на месте, не то, что у других, — добавил он, усмехнувшись, и потрогал свой расплющенный нос. — Иди-ка спать, Настюшка, пора.
Карасику комната его показалась в этот вечер необыкновенно тесной. Она была готова треснуть по углам. Пристанской голос Антона, его плечи, размах его рук, высота его роста едва вмещались в ней. Полураздетый, Антон стоял у зеркала. Он поглаживал выпуклую свою грудь, мял бицепсы:
— Здоровый я, Карасик! Ох, здоров, как бугай! Чего это у меня там на спине? Не чирий?
— Да нет там у тебя ничего, натерто немножко. Ложись. Хватит любоваться.
Карасик уже лежал. Репродуктор на столе выволакивал из шорохов и тресков далекую мечтательную мелодию. Антон лег.
— Где у тебя свет тушить?
— Там, у дверей.
Антон босыми ногами зашлепал к дверям, повернул выключатель, плюхнулся в постель. Постель затрещала. Оба закурили, хотя по уставу коммуны запрещалось курить перед сном в комнате. В темноте попыхивали папироски да слабенько светилась контрольная лампочка приемника. И друзья говорили вполголоса, как говорят ночью друзья.
— Ну как, Женюрка, жизнь двигается?
— Хорошо, Тоша… А вот теперь и ты еще… Совсем здорово.
— Я вижу, ты у них авторитет тут.
— Да уж ты смотри, Антон, не подводи. У нас ведь с разбором принимают.
— Будь спокоен, со мной на мели не будешь… А народ у вас ничего, ладный. А играют как? Терпимо?.. Ничего, со мной не проиграют… — Антон сел на кровати. — Женька, а помнишь, как с Тоськой тогда? Вот дураки были!
— Еще бы! Раю помнишь? Как мы ей письмо из братской могилы писали…
И все теперь показалось им таким смешным, что они начали хохотать. И, чем больше они вспоминали, тем пуще их разбирал смех. Они катались по кроватям и, чтобы не будить соседей, утыкались головой в подушки. Они успокоились наконец, нахохотавшись до изнеможения.
— Уф…
— Ф-фу-у…
Некоторое время оба лежали тихо.
— А ты видел, как Настя на меня смотрела? — спросил вдруг Антон.
— Разве она смотрела?
— Факт смотрела. Классная девушка!
— Покойной ночи, — сказал Карасик.
— У вас всех только подход к ней неправильный…
— Покойной ночи, — повторил Карасик.
— Тут надо очень тонко подходить, — продолжал Антон. — Например…
— Я говорю: покойной ночи.
— Ну, черт с тобой, спи!
Вновь наступила тишина. По потолку ходили отсветы проносящихся фар.
— Эх, я и рад, Женька, что мы с тобой опять оба — два вместе!
— Да это здорово, действительно!
Они слушали далекие, затухающие удары башенных часов.
— Гуд найт, — сказал репродуктор. — Гуд найт эвери боди, гуд найт
[23]
.
— Это в Лондоне, Биг-Бен
[24]
бьет полночь, — сказал Карасик.
Антон молчал. Луна продралась сквозь тучи. На окне холодным голубым блеском зажегся глобус. Антон засыпал. Опять прошла перед ним ослепительная витрина путешествий. Пальмы, чайки, корабли. Ветром Атлантики, Европы дуло из жерла репродуктора. Бронзовые облака поднимались над башней Эйфеля. По ней взапуски бежали огненные электрические буквы: Кандидов… Kandidoff…
Карасик услыхал хрип к подсвистывание. Они заглушали тихую музыку. Карасик выключил приемник. Но порхающий хрип и легкий свист продолжались. Это уже всхрапывал Антон.
Карасик сел на кровати и, нагнувшись, старался рассмотреть в белесом лунном сумраке лицо Кандидова. Вдруг Антон зашевелился, замотал головой на подушке. Карасик услышал его бормотание.
— Именем особого… полный ход, — бормотал Кандидов. — Давай не задерживай…
«Счастливец, — подумал Карасик, — какие ему сны снятся!»
Скоро все спали. Только неутомимая мама Фрума, спустившись в кают-компанию, продолжала переставлять стулья, сметать крошки со стола. Затем она принесла рваные штаны Фомы.
— Ох, эти комсомольцы, рабфаковцы, допризывники! — ворчала она. — Так изуродовать штаны! Да приличный бы человек в такие штаны ни ногой.
Она принялась чинить и штопать продранный зад спортивных бриджей, в которых Фома тренировался в хоккей.
— Хорошо бы натянуть на что-нибудь штаны.
Мама Фрума поискала глазами по комнате. Потом она увидела глобус, взяла его, зажала подставку между колен и натянула на пегий шар рваные штаны. Она подсела поближе к приемнику и, чтобы не будить коммунаров, выключила громкоговоритель, вставила вилку штепселя и надела на голову скобу с наушниками.
— Послушаем, что новенького, — сказала она тихо. — Интересно знать, какая завтра погода… Ну конечно, мне же везет. Стоит только начать слушать, как там говорят: «На этом мы заканчиваем нашу передачу». Что такое? Ага! «Будем вести опытную передачу изображений». Что такое? «Смотрите портрет Льва Толстого».
В ушах ее раздался ровный, гудящий треск пробной телепередачи
[25]
.
— И это у них называется Лев Толстой! — Мама Фрума с досадой сорвала наушники.
Глава XXX
«ВЗЯЛ!»
Антон стал жить в Гидраэре. Карасик показывал ему Москву. Он таскал его за собой по улицам, выводил на только ему одному известные пункты, откуда открывались, по его мнению, особо замечательные виды на Кремль, на город, на небо столицы. Доставал Антону билеты на лекции. Антон терпеливо слушал лекции: «Новое в химии», «Психоанализ и мораль»… Потом Карасик предложил Кандидову пойти вместе с ним на большой литературный вечер в Политехническом музее.
