— Золото реквизировано на нужды революции, — пояснил он. — Следовало бы вас расстрелять…
— Эти вещи бесценны, и вы не имеете права их реквизировать! Они принадлежат государству! — Василий подхватился на ноги.
Уникальные находки, предел мечтаний, теперь могли исчезнуть навсегда — и для него, и для науки. Их ожидала ужасная участь быть переплавленными, распиленными, разрубленными, превратиться из произведений искусства древности в обыкновенный брусок желтого металла.
— И по какому праву вы присвоили диадему — корону скифских царей?! Вы очень рискуете — подобные вещи несут в себе проклятие, которое поражает расхитителей древних захоронений! — Василий готов был пугать чертями, лешими, привидениями, оборотнями, лишь бы вернуть скифскую корону.
— С коронами и царями у нас разговор короткий — скифы они или кто другой! А ты слишком говорливый, как я посмотрю, и смелый — мне угрожаешь! — И матрос нагайкой полоснул археолога по лицу.
Жуткая боль обожгла Василия, резанула правый глаз. Он схватился руками за лицо, и это уберегло его от нового удара нагайкой. К матросу присоединились его подчиненные, и удары стали сыпаться на Василия со всех сторон, разрывая одежду, заставив забыть обо всем, кроме боли.
Умудренный опытом Тимоха ползком забрался под телегу и спрятался за колесом. Глядя, как над «ерологом» проводят экзекуцию, он то и дело крестился в ужасном ожидании, что это не минует и его.
— Ладно, хватит.
Голос матроса проник сквозь густую пелену, застлавшую сознание Василия, которое, казалось, существовало вне тела, раздавленного и растерзанного, уже не реагирующего на боль.
Тимоху анархисты трогать не стали, а, наоборот, велели поскорее возвращаться в село — сегодня на сельском сходе будут делить землю между крестьянами. Они развернули лошадей и, весело переговариваясь, отправились в обратный путь. Лишь когда они отъехали на расстояние, с которого уже нельзя было различить ленточки на бескозырке их предводителя, Тимоха занялся окровавленным Василием, то и дело проваливавшимся в беспамятство.
— Пить… — тихо прошептал Василий, еле шевеля разбитыми в кровь губами.
— Сейчас дам водички. — Тимоха достал из-под сена солдатскую флягу с водой и напоил раненого. — Ничего, еролог, до свадьбы заживет. Это вы, городские, непривычны к такому обхождению, а мы, деревенские, и не такое видали. После шомполов проклятого германца я две недели пищу стоя принимал.
— Бандиты… уехали?
— Не бандиты они, а «энархисты». Против германца и помещиков воюют. Землю нам, крестьянам, возвращают. Не бандиты они!
— Скифские украшения… все забрали?
— Подчистую. Звыняй, еролог, но и нам торопиться надо, а то землицу поделят без меня. Баба моя, конечно, дома, но сможет ли она с землицей толком порешить? Не сможет, потому что — дура! Ей только по хозяйству и на огороде корпеть, а тут ум мужицкий нужен!
— Мне в Киев надо — отвези меня на станцию, — попросил Василий, гримасничая от нестерпимой боли, вернувшейся с прояснением сознания.
— Ну так полезай в телегу!
Тимоха помог Василию подняться — того мотало из стороны в сторону, как при морской качке, и он просто опрокинулся в телегу, не в силах даже забросить туда ноги без посторонней помощи. Тимоха, удобно уложив Василия, подогнал Вороного поближе к телу Николая и, поднатужившись, перебросил труп в телегу.
— На станцию мы не поедем — ты слишком слаб, чтобы самому уехать. Да и твоего приятеля надо похоронить, обряд справить — он, чай, христианин? — Тимоха наклонился над трупом и, нащупав под рубашкой металлический крестик, успокоился. — Попа надо звать из соседнего села на отпевание.
Василий не стал спорить — он и в самом деле очень ослаб, да и тело Николая нельзя здесь бросить.
Они тронулись в обратный путь, и Вороной, почуяв, что это дорога домой, оживился и шел бодрее, чем на станцию. Телега то и дело подпрыгивала на кочках, дребезжала, и труп Николая придвинулся вплотную к Василию, как тот ни пытался держаться от него на расстоянии. Он чувствовал сквозь одежду холод тела недавнего товарища по экспедиции. Василий был потрясен — ведь всего несколько часов назад Николай, живой и здоровый, строил планы, имел заветную мечту. И вот теперь он мертв, неподвижен, и даже выражение лица поменялось, стало хищным — рот приоткрылся, показав ряд мелких желтых зубов, а сквозь неплотно закрытые веки поблескивали белки, словно покойник исподтишка за ним подглядывал. Василию вспомнились истории-сказки про ведьм, живых мертвецов, оборотней, которые любила рассказывать его бабка, считавшая, что страх лучше всего воспитывает послушание и почитание старших. Если страха нет, то человек не сможет правильно понять Бога, вот отсюда и берутся раскольники или и того хуже — революционеры.
Благодаря этим бабушкиным сказкам или по другой причине, но послушание у Василия было в крови. Он никогда не перечил старшим по чину или возрасту, даже если знал, что они неправы. Поэтому отношения с профессором, человеком властным, себялюбивым и твердолобым, с ослиным упрямством уверенным в непогрешимости своих слов и действий, складывались наилучшим образом. В отношениях с женщинами Василий не искал любви, ему нужна была хозяйка его будущего дома, который он обязательно построит, и мать многочисленного потомства. Зарплата младшего преподавателя и постоянный рост цен в связи с войной, а затем с революциями, не позволяли ему надеяться на возможность семейного благополучия в ближайшем времени, но публичные дома он посещал лишь изредка.
Сейчас, когда он смотрел на мертвое тело приятеля, ему казалось, что покойник по какой-то причине сердится на него, словно он чего-то не сделал или сделал не так.
«Могут ли покойники сердиться? — Эта мысль его поразила. — Если да, то и мстить тоже могут?» — И Василий со страхом посмотрел на труп, будто ожидая, что тот откроет глаза и выскажет ему свои претензии.
2
1919 год. Одесская губерния
Прохор, идя по Преображенской улице, держался настороженно, и в случае опасности его правая рука была готова нырнуть под полу пиджака и выхватить браунинг, а еще карман парусиновых штанов оттопыривался от ребристого шара германской ручной гранаты
[33]
— «ананаски». Он шел неторопливым тяжелым шагом, горбясь и устремив взгляд вниз, стараясь ничем не привлекать к себе внимания — мужиковатый, с растрепанными длинными волосами-космами с пробивающейся сединой, с трехнедельной колючей щетиной на лице, которую еще трудно было назвать бородой. Последнее обстоятельство его беспокоило больше всего. Утром, взглянув на свое отражение в зеркале, он понял, что даже в новом облике хорошо узнаваем. Его могли выдать предательские ямочки на щеках, появляющиеся при малейшем подобии улыбки на широком скуластом лице, и тут никакой маскарад ему не помог бы.
«Когда ты улыбаешься, у тебя лицо становится по-детски открытым и очень красивым. Такой улыбки нет ни у кого в мире — и все из-за твоих милых ямочек!» — сквозь слезы сказала Фекла, провожая его на флот. Она говорила слова любви, уверяя, что будет с нетерпением ждать его и что Господь Бог не позволит, чтобы с ним что-нибудь случилось на этой проклятой войне, которой не видно конца, хотя уже и царя нет, и скоро должна наступить пора благоденствия, как обещали заезжие агитаторы-эсеры. Он тоже ей что-то говорил, в чем-то клялся, что-то обещал, хотя уже знал, что никогда не вернется в этот провинциальный городок. Он мечтал о дальних морских походах, неведомых странах, хотел стать капитаном торгового судна и объездить весь мир. Война и недавние события в Петрограде, разрушившие империю и родившие на смену ей республику, где стираются сословные различия, где все стали равноправными гражданами, давали на это надежду. Ему понравились слова песни, появившейся вместе с новым временем: «Кто был ничем, тот станет всем!»
[34]
И это чарующее слово — свобода!
