Петроград. 20 января 1918 года, воскресенье
Вот уже больше месяца я саботирую записи в дневник. Много событий произошло за это время, и я никак не могла собраться, чтобы хоть кое-что записать.
На Рождество Анька устроила у себя вечер, потому что ее мечтой было видеть юнкеров у себя. Как она ни звала, никто к ней не приехал, кроме одного летчика. Пошли все в клуб на маскарад. Мы с Таней были в маскарадных костюмах, и было довольно весело. Шатия Булыгиных все время к нам приставала. Потом нам надоели маски, и мы пошли домой, сняли костюмы, надели платья и пришли без масок. Почему-то стало еще интереснее. Мы познакомились с Анатолием Булыгиным. Ивановы со своей компанией все время вертелись перед нами, а в конце вечера вдруг исчезли. Мы решили, что они ушли домой. Через некоторое время вдруг подбегает Аня и зовет нас к себе. Мы пошли, о чем потом пожалели. Было скучно, потому что Аня плохая хозяйка, не умеет сделать весело.
После праздников Таня поступила на службу в кинематограф. Мы с ней задумали назло Ивановым устроить вечер, но только не такой, как был у них, а гораздо лучше и чтобы на нем обязательно были юнкера. Мы все хорошо обдумали и решили устроить его 16 января.
Несколько вклеенных страничек сообщают, что дальше следует приписка и разъяснение.
Здесь на страницах дневника я пытаюсь обмануть себя, стараясь пройти мимо события, которое в дальнейшем повлияло на мою судьбу. В декабре 1917 года я познакомилась с Иваном, командиром пулеметной команды красногвардейцев, стоявшей в Левашово. Он совсем не соответствовал моему идеалу возлюбленного: был круглолиц, коренаст и даже полноват, светловолос, простоват в обращении. По привычке я по-прежнему называю юнкерские училища, хотя на тот момент они уже не существовали, а были созданы военные школы, курсы красных командиров. Часть юнкеров была отчислена, часть бежала, чтобы вступить в формирующиеся отряды белой гвардии. Однако значительная доля их осталась. Так уж получилось, что почти все мои знакомые продолжали здесь учиться, называясь уже не юнкерами, а слушателями, курсантами. Изменился и их облик — исчезли шпоры и погоны. Иван проходил обучение на краткосрочных двухмесячных курсах красных командиров при бывшем Павловском училище. По сравнению с моими знакомыми, теми же братьями Кожушкевичами, он резко проигрывал. Однако я его недооценила, как и себя. Отсутствие качеств, которые, как я считала, должны быть у моего любимого, компенсировалось его неуемной энергией, граничащей с наглостью. В первый же вечер нашего знакомства он признался мне в любви, но не робко, с надеждой на ответное чувство, как мне до этого приходилось слышать, когда я могла манерничать и заставлять мучиться, а просто и почти грубо. В ответ на мой смех он прямо сказал: «Смейся не смейся, а будешь моей!»
Таня была в ужасе от его манер и просила, чтобы его не приглашали на наши встречи. Но он о них узнавал и приходил. Он старался не показывать свой настоящий нрав, учась вежливости и корректности. Словно волк примерял овечью шкуру. Интуитивно я это чувствовала, но разум был глух.
Я старалась его не замечать, но он упрямо добивался моей благосклонности. И когда ночью он мне приснился, я испугалась. Испугалась себя и его наглости. Наверное, поэтому о нем в моем дневнике в тот период нет ни строчки. Я старалась, как могла, мучила его, заявляя, что между нами пропасть, которую не перейти. Однажды так получилось, что мы вдвоем провожали Нину и, возвращаясь, шли мимо Летнего сада. Помню, как он был тогда нежен со мной. А когда мы шли через мостик Фонтанки, он взял меня за талию, приподнял, уверяя, что бросит в воду, но потом бережно отпустил и сказал, что ему меня жалко. Я вполне понимала его: ему хотелось избавиться от меня как от своей мучительницы и жаль было меня, потому что любил он свою мучительницу. У него не было и мысли утопить меня. Все это была только шутка, но шутка очень правдивая.
На меня это произвело громадное впечатление, от нахлынувшего незнакомого чувства закружилась голова. Мило воркуя, мы шли все дальше до набережной. Там на скамейке, несмотря на сырость и холод, сидела влюбленная парочка. Ваня предложил и мне посидеть немного. Мы сели и принялись мечтать. Он обжигал меня поцелуями и спрашивал, почему я не согласна стать его женой. Было уже часа три ночи, а в шесть Ване нужно было идти на пост. Было тихо-тихо, лишь изредка проезжал автомобиль. Мне хотелось спать и не хотелось уходить. Было так хорошо! Ваня просил позволения пойти ко мне и подождать у меня, пока ему надо будет идти на службу. Но я отказывала ему так как знала, зачем он хочет пойти ко мне.
Я боялась, что не устою. Я не призналась, что угадала его мысли, а только сказала, что буду ему плохой собеседницей, потому что хочу спать. Он говорил, что это не мешает, что я могу спать в его присутствии, но я все-таки отказала. Ночь так действовала на меня, и я боялась…
Я пришла домой и, счастливая, улеглась на кровать. Так приятно было чувствовать, что я любима… Но себе я не могла дать отчет в своем чувстве. Я не знала, люблю ли его. Казалось, что не люблю, но все-таки что-то меня к нему тянуло.
Иван заставил меня привыкнуть к себе, усыпив мою бдительность видимостью подчинения мне. А затем взял меня ласками и силой в февральскую ночь, перед тем как окончить курсы, привязав этим к себе. Но довольно уходить в воспоминания, возвращаюсь к дневнику.
Зоряна оторвалась от чтения и задумалась.
Интересно, для кого делала эти приписки Женя Яблочкина? Похоже, дневник становится интересным: чуть ли не детские ухаживания юнкеров, людей воспитанных, и приписка о красном командире, который взял ее силой и наглостью, словно символизируя наступившее новое время.
Петроград. 20 февраля 1918 года
Давным-давно забросила я свой дневник, а сколько у меня было всяких приключений с тех пор и одна страшная тайна, о которой из стыда я не могу никому поведать…
В четверг я с Маруськой ходила в Михайловское училище. Была очень довольна, не пожалела. Как только вошли, встретили старых знакомых из вокзальной шатии. С Марусей стало твориться что-то несуразное. Встретила свою прежнюю любовь, ну, конечно, настроение сразу переменилось. Встретили техников. Был Руяцкий, Володька и много других. Я расстроилась, что у меня нет кавалера, — не хотелось этого показывать Володьке. Наконец судьба сжалилась надо мной. Поднимаясь по лестнице из танцевального зала в гостиную, я встретила знакомого курсанта. Но это был знакомый, которого вовсе не было оснований считать таковым.
Когда-то летом я случайно познакомилась с ним на улице. Он меня проводил до дома, спросил мое имя и адрес. Тем и окончилось наше знакомство. С тех пор я с ним не встречалась, а если и виделись, то не здоровались. Итак, он ко мне обращается с такими словами:
— Мне кажется, мадемуазель Яблочкина?
Я дала утвердительный ответ, хотя была поражена: что его заставило вдруг вспомнить, что мы знакомы? Как это не было странно, мы разговорились. Он оказался не курсантом, а помощником лекаря. Мы с ним мило разговаривали. Он угостил меня конфетами, пригласил пить чай. Я познакомила его с Марией, и мы втроем пошли пить чай. Потом Мария заявила, что хочет есть, и он предложил своего хлеба, но за ним нужно было идти на квартиру. Он пригласил меня в спутницы. Пришлось идти через спальню курсантов. Это длинная комната, по обеим сторонам кровати. На некоторых уже спали юнкера. Он привел меня в докторский кабинет, где и оставил. Он вскоре вернулся, и мы отправились обратно. Стали пить чай, уже с хлебом.
