Чернобровая Лида Сорокина одолевала его своей ревностью. Кроме того, после их встреч оставалась какая-то опустошенность, словно она лишала его энергии. И он не мог найти этому объяснение. Она была настоящей красавицей. Невысокая, крепко сбитая, с нежным румянцем, большими черными глазами и густыми волосами, заплетенными в длинную косу. Многие хотели бы оказаться с ней в постели, да и он сам со стороны «поедал» ее глазами, но после близости наступала полная апатия и бессилие. Возможно, причиной этого была старая цыганка, предсказавшая, перед тем как он ее пристрелил, что его смерть будут звать Лиза. А имена Лиза и Лида созвучны. Цыганка была глупая и жадная и, если бы ни эти недостатки, не умерла бы от его пули…
Он совершил ошибку, увлекшись на короткое время Лидой Сорокиной, и, когда наступило охлаждение, почувствовал себя в ловушке. Он не мог ее бросить, не мог не видеться с ней, ведь она была товарищем по партии. Друзья шутливо поговаривали, что пора бы сыграть партийную свадьбу, и Лида воспринимала их слова всерьез…
С Женей было проще. Яков решил, что в какой-то момент просто перестанет к ней ходить и на этом все закончится. Но тело Жени неудержимо манило его, а ее образ незримо присутствовал рядом, даже если она была далеко. Ее страстность и покорность привязывали к себе. От нее Яков выходил полный энергии и сил, словно она подпитывала его своей любовью. Блюмкин тщательно скрывал ее присутствие в своей жизни — о ее существовании никто из партийного окружения не знал. И сейчас это было ему на руку.
Слишком напряженными стали отношения Якова с товарищами по партии после того, как он съездил в Москву и добился оправдания по делу убийства Мирбаха. Там Блюмкин встретился с Дзержинским, который дал ему ряд ответственных поручений и вручил мандат за своей подписью. Левых социалистов-революционеров в Москве практически не осталось — похоже, они проиграли. Здесь, в Украине, они еще сохранили за собой некоторые позиции, но, видимо, ненадолго. Теперь злятся на него за близость к большевикам, косятся на его деятельность в объединенном центре социалистов Украины, стоящих на платформе советской власти, — большевиков, части левых эсеров-боротьбистов, максималистов, борьбистов, анархистов. Похоже, назревает разрыв с товарищами по партии. Впрочем, Блюмкин уже был к нему внутренне готов.
Его отношение к партии левых эсеров словно отображало взаимоотношения с Лидой Сорокиной: и бросить нельзя, и поддерживать тяжело. Несколько раз он, опустошенный и обессиленный, уходил от Лиды в ночь, сославшись на неотложные дела, несмотря на ночные патрули, добирался через полгорода к Жене и оставался у нее. Приходил смертельно уставший и заявлял, что будет только спать, потому что день выдался очень тяжелым. Но, оказавшись в постели, чувствовал к Жене непреодолимую тягу, словно и не было перед этим опустошительной любви с Лидой. У Жени было удивительно притягательное тело — с нежной кожей, прохладное и одновременно горячее, страстное, мгновенно зажигающее его. А утром, после ночи с двумя женщинами, обладающими неистовым темпераментом, Яков шел по делам свежий и полный сил. Вчера тоже хотел уйти ночью от Лиды, но она не отпустила. В ее поведении чувствовалась какая-то странность, нервозность, словно сквозь любовь просматривалась злость и обида. Якову даже на мгновение показалось, будто она с ним прощалась.
Теперь, вспоминая прошлую ночь, он снова явственно видел эти странные перемены настроения — от язвительной колкости до сентиментального плача… Она с ним прощалась! Да и Бог с ней… Ходили слухи, будто к ней неравнодушен Арабаджи.
Сумерки уже сгустились, когда Блюмкин оказался на католическом участке Байкового кладбища. Место и время для встречи было выбрано символично. Направился к польскому склепу с двумя ангелами, по привычке шел в обход. Вроде все было тихо. Арабаджи и Поляков курили, рядом стояла Лида Сорокина. Ее присутствие и крепкий дым самосада подействовали на Блюмкина успокаивающе. Он расслабился, потерял бдительность, и под ногой предательски хрустнула ветка. Незаметно подойти с тыла не удалось. Мужчины вскочили как на пружинах, в руках наганы. Блюмкин успокаивающе помахал им.
— Здравствуй, Живой, — неприязненно сказал Арабаджи. — Как бы ты сейчас махал руками, если бы мы пульнули сразу? Пришлось бы менять кликуху на противоположную.
— Мертвяк, — радостно подтвердил Поляков.
— Ладно, — примирительно сказал Блюмкин. — Замнем. Не забывайте, дорогие товарищи по партии, что я стреляю гораздо лучше вас. Но перейдем к делу…
— Можно и к делу, — согласился Поляков. — Только давай сначала погутарим о другом. Тебе не кажется, что в последнее время у нас слишком много провалов? Много наших товарищей забрала ЧК.
— Много, — согласился Блюмкин, насторожившись. — Слабая конспирация. Вот, например, сегодняшняя встреча обязательно должна была быть на кладбище поздно вечером? Ведь возвращаться придется во время комендантского часа. Можем напороться на патруль, да и хозяйке квартиры подозрителен жилец, который шастает по ночам. Мы могли бы спокойно встретиться в более людном месте, днем — тогда меньше шансов «зарисоваться».
— Возможно, ты и прав, Живой, но похоже, что среди нас завелся провокатор. Последний арест группы Ирины Каховской
[6]
наводит на размышления. Уж Ирину не назовешь небдительной — сколько германская контрразведка, гетманская «варта» и петлюровская ни пытались ее изловить, ничего у них не получалось.
— И это не исключено. «Сколько на свете чудес, мой друг Гораций…» — согласился Блюмкин настороженно, с аппетитом чихнул и полез в карман за платком. Руки Арабаджи и Полякова сразу оказались в карманах, где топорщились наганы. Блюмкину стало ясно — место и время были выбраны неслучайно. А Лида знала об этом и, когда он засомневался, идти ли на встречу, горячо убеждала, что пойти надо обязательно. Непонятно только ее присутствие здесь. Она вроде не из тех, кто любит присутствовать на эксах, тем более любимого человека.
Неужели старая цыганка была права и рядом стоит его смерть, с которой он еще недавно делил постель? Теперь понятно, что в конце разговора последует приговор товарищей по партии. Револьвер за поясом, под пиджаком, но, похоже, при неосторожном движении они начнут стрелять. Надо как- нибудь отвлечь их внимание.
— Ты это о чем? — недоуменно спросил Поляков.
— Это Шекспир, мой необразованный друг. Классику надо знать.
— Стишки пописывать, — насмешливо сказал Поляков. — И не только…
— Может, объяснишь, с чем был связан твой демонстративный приход в ЧК в апреле и весь этот балаган вокруг твоего оправдания большевиками? — спросил Арабаджи с видом человека, который знает ответ на поставленный вопрос. — Весь этот шутовской революционный суд в Москве, который тебя оправдал. Странно только, что товарища Александровича и еще триста членов нашей партии, активно участвовавших в июльских событиях в Москве, расстреляли, Попова заочно приговорили к смерти, а тебя как одного из убийц германского посла Мирбаха лишь заочно осудили на три года, а сейчас и вовсе оправдали. Ты вроде член нашей партии социал-революционеров, а заигрываешь с большевиками, дружишь с максималистами, выполняешь поручения борьбистов. Наш пострел везде поспел.
