Он прошел мимо трех серых семиэтажных домов, словно слитых вместе, отличающихся архитектурой, но при этом похожих, словно братья, резко выделяющихся среди малоэтажек- лилипутов, и вышел на площадь. Блюмкин внимательно смотрел по сторонам, но пока не заметил ничего подозрительного. На Европейской площади, посреди неухоженной клумбы, был установлен гипсовый бюст Тараса Шевченко, сменивший на пьедестале памятник Николаю II. Здесь Яков собирался встретиться с Левой Броницким, который мог пролить свет на события на кладбище, поскольку был не последним человеком в партии левых эсеров.
Прошло полчаса, а Левы все не было, и Блюмкина это насторожило.
«Лева человек пунктуальный, и для его опоздания должны быть сверхвеские причины. Не мог он не слышать о позавчерашней стрельбе на кладбище. Он должен был быть здесь со словами осуждения действий Арабаджи и Полякова, а его нет. Выходит, Арабаджи действовал не самостоятельно, а имел на это полномочия — поэтому Лева не пришел. На меня объявлена охота… Посмотрим, кто кого! Больше стоять здесь нет смысла, да и опасно», — решил Блюмкин.
Следующая встреча у него была назначена через два часа на Софиевской площади, возле монумента-шпиля Октябрьской революции, с товарищами из партии анархистов. С ростом и успехами армии батька Махно на юге Украины эта партия все больше набирала вес и силу. Недаром большевики заключили союз с крестьянской армией батька Махно.
Перед новой встречей Блюмкин решил немного прогуляться, выпить пива или кваса. Пройдя мимо заколоченного здания Искусственных минеральных вод, он увидел возле дома бывшего Купеческого собрания, а ныне Пролетарского дома искусства, столики открытого кафе и подумал, что из-за желания товарища Раковского установить строгий контроль везде подобные заведения стали редкостью.
Яков направился к столикам, предвкушая запотевший бокал знаменитого пенистого киевского пива завода на Подоле. Рядом прогрохотал трамвай, отправившись по Владимирскому спуску на Подол. Показалась группа музыкантов. При виде их Блюмкин вспомнил, что сегодня воскресенье. Возле гостиницы «Европейская», расположенной у подножия Владимирской горки, установили импровизированную сцену. Похоже, ближе к вечеру здесь будут читать агитки и исполнять музыкальные произведения под политические лозунги.
Блюмкин устроился за столиком, нетерпеливо махнул половому и изобразил в воздухе бокал. Тот кивнул и исчез в палатке. Тотчас из нее появился еще один половой с перекинутым полотенцем через одну руку и бокалом пива в другой. Он неторопливо направился к Блюмкину, глядя прямо ему в глаза. Нехороший, пристальный взгляд, который, казалось, говорил: «Смерть!» Блюмкин еще не успел оценить ситуацию, как его рука уже нырнула под пиджак и выхватила револьвер. Но поздно! Из полотенца полыхнул огонь, предвестник свинцового шквала. Первые оглушительные выстрелы Блюмкин еще слышал. Он почувствовал, как раскаленные прутья протыкают его грудь, затем что-то взорвалось в голове, и свет для него померк.
Часть 2. В борьбе обретешь ты право свое!
— 8 —
Начало лета 1919 года выдалось в Киеве очень жарким и сухим Возможно, в этом были виноваты горячие речи, провозглашаемые перед жителями древнего города новой властью, установившейся в апреле. Но киевлян они не зажигали. Гораздо сильнее действовал рост цен на продукты и массовое закрытие мелких лавочек. Селяне прекратили везти продукты в город на рынок, так как их объявили мешочниками и применяли к ним жесткие меры военного времени. Непродуманная ценовая политика чуть было не парализовала торговлю в городе. Неоднократная смена власти в течение последних двух лет научила жителей молчать и ждать. Правда, неизвестно, чего именно ждать, так как к каждой новой смене власти подходило выражение: «Из огня да в полымя». Молчать было разумно, потому что власть без репрессивного аппарата существовать не может, как и репрессивный аппарат — без новых жертв, которые оправдывают его существование. Проще было подавлять, чем убеждать: словам уже не верили, а дела оставляли желать лучшего.
Неделя безветренной, душной, жаркой погоды превратила комнатку с глухим окошком на Батыевой улице в настоящее чистилище — не хватало только чертей-надзирателей, но и за ними бы дело не стало в то неспокойное время. Возвратившись из больницы, Женя допоздна просиживала на скамеечке в небольшом саду, примыкавшем к дому — к вечеру здесь было немного свежее — и с трудом заставляла себя идти на ночь в душную комнату. Ночевать в садике было опасно, так как по ночным улицам, несмотря на комендантский час, шаталось немало разного люду. Иногда по ночам раздавались выстрелы… А сколько кровавых историй ей пришлось выслушать в очередях или от всезнающих соседок!
Комнатка Жене нравилась. Из нее можно было сразу попасть в сени, а оттуда, минуя хозяйскую половину, на улицу. Это обстоятельство было ценно тем, что когда Блюмкин ее навещал, то мог это делать незаметно.
В ночь на пятнадцатое июня к ней пришел Яша, но на этот раз он был очень встревожен. Скупо сообщил, что в очередной раз избежал смерти — в него стреляли его товарищи, однопартийны эсеры — и теперь несколько дней проживет у нее, скрываясь. За это время она должна подыскать две квартирки — одну для него, другую для себя, и они снова будут жить порознь. Женя, которая давно готовилась к разговору о их отношениях, заметив его нервное состояние, решила отложить обсуждение этого деликатного вопроса на потом.
В то утро, когда Блюмкин решил отправиться в город, у нее было плохое предчувствие. Она просила Якова не выходить, побыть еще несколько дней в комнатке. И с хозяйкой уже договорилась, чтобы никому о нем не рассказывала. Хозяйка женщина добрая, понятливая, все сделает как надо. Женя рассказала Якову, что видела во сне его окровавленного у себя в больнице. Блюмкин только смеялся над ее страхами, как она ни настаивала, как ни упрашивала, даже из-за этого с опозданием ушла на работу.
Предчувствие беды не отпускало Женю. И когда в Георгиевскую больницу привезли тяжело раненного Якова, она внутренне была готова к этому. Он получил четыре пули в упор, одна из них по касательной в голову, — чудом было, что он до сих пор жив.
Женя упросила Ивана Григорьевича Матюшкина, лучшего хирурга больницы, оперировать Якова. Операция продолжалась три часа. После ее окончания Иван Григорьевич сообщил, что больной будет жить, что в нем, как в кошке, заложено семь жизней, и поинтересовался, кем этот мужчина ей приходится. Женя помедлила с ответом… Заметив ее смущение, хирург ушел, не мучая ее вопросами.
Женя вернулась к Якову и ни на минуту не покидала его. Предчувствие беды ее по-прежнему не отпускало, и она знала, что это будет связано с больницей. Она терялась в догадках, откуда возникла такая уверенность. Вечером ее смена закончилась, но она не пошла домой, оставшись возле Якова. Он пришел в себя, но был очень слаб, ласково с ней разговаривал, даже пытался читать стихи. Жене было так хорошо! Как тогда, при первых встречах в Питере.
Третьи сутки Женя безотлучно находилась в больнице, каждую свободную минуту навещая Якова. Ночевала тут же, рядом: главный врач разрешил занять свободную кровать.
