– Каку таку луковку? Фу, черт, да и впрямь помешались!
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился,
хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что могло потрясти
их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма
чувствительно понимать все, что касалось его самого, был очень груб в понимании
чувств и ощущений ближних своих – отчасти по молодой неопытности своей, а
отчасти и по великому своему эгоизму.
– Видишь, Алешечка, – нервно рассмеялась вдруг Грушенька,
обращаясь к нему, – это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не
похвалюсь, я тебе с иной целью это скажу. Это только басня, но она хорошая
басня, я ее, еще дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках
служит, слышала. Видишь, как это: «Жила-была одна баба злющая-презлющая и
померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и
кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне
такую добродетель ее припомнить, чтобы Богу сказать. Вспомнил и говорит Богу:
она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему Бог:
возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и
тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется
луковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул
ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись. И стал он ее осторожно тянуть
и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут
вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то
была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: „Меня тянут, а не вас,
моя луковка, а не ваша“. Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась.
И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и отошел». Вот она
эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и есть эта самая баба
злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а тебе иначе скажу: всего-то
я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть
добродетели. И не хвали ты меня после того, Алеша, не почитай меня доброю, злая
я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введешь. Эх, да уж покаюсь
совсем. Слушай, Алеша: я тебя столь желала к себе залучить и столь приставала к
Ракитке, что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя ко мне приведет.
Стой, Ракитка, жди! – Она быстрыми шагами подошла к столу, отворила ящик,
вынула портмоне, а из него двадцатипятирублевую кредитку.
– Экой вздор! Экой вздор! – восклицал озадаченный Ракитин.
– Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься, сам просил.
– И швырнула ему кредитку.
– Еще б отказаться, – пробасил Ракитин, видимо
сконфузившись, но молодцевато прикрывая стыд, – это нам вельми на руку будет,
дураки и существуют в профит умному человеку.
– А теперь молчи, Ракитка, теперь все, что буду говорить, не
для твоих ушей будет. Садись сюда в угол и молчи, не любишь ты нас, и молчи.
– Да за что мне любить-то вас? – не скрывая уже злобы,
огрызнулся Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман, и пред
Алешей ему было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так
чтобы тот и не узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил
весьма политичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки,
ибо видно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он
рассердился:
– Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба?
– А ты ни за что люби, вот как Алеша любит.
– А чем он тебя любит, и что он тебе такого показал, что ты
носишься?
Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе
ее послышались истерические нотки.
– Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты
мне впредь ты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость
взял, вот что! Садись в угол и молчи, как мой лакей. А теперь, Алеша, всю
правду чистую тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а
тебе говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем
положила; до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И
из чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался,
пройдешь – глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать
об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: «Презирает он меня, думаю,
посмотреть даже на меня не захочет». И такое меня чувство взяло под конец, что
сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего и
смеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет
сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти;
старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато
из других – никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и
смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестрой своею назвал!
Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был
мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма – так я сижу,
бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая,
глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю – думаю: «И уж где ж он
теперь, мой обидчик? Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его,
думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж
ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое
раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так,
бывало, и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не
сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может, и совсем забыл и не помнит,
так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до
рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что ж ты
думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела – поумнела,
ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает во всей
вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет
тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж
ему, думаю!» Слышал ты это все? Ну так как же ты теперь понимаешь меня: месяц
тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной
повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило, Господи, да вдруг и
подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так я как собачонка к нему
поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не
подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость взяла теперь на
самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли
теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная, всю тебе правду выразила!
Митей забавлялась, чтобы к тому не бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить,
не тебе говорила. Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала,
судьбу мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в сердце было.
Нет, Алеша, скажи своей барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И
не знает никто во всем свете, каково мне теперь, да и не может знать… Потому я,
может быть, сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила…
