– О его решении не беспокойтесь, – проговорила она с твердою
настойчивостью Алеше. – Так или этак, а он все-таки придет к этому выходу: он
должен бежать! Этот несчастный, этот герой чести и совести – не тот, не Дмитрий
Федорович, а тот, что за этой дверью лежит и что собой за брата пожертвовал, –
с сверкающими глазами прибавила Катя, – он давно уже мне сообщил весь этот план
побега. Знаете, он уже входил в сношения… Я вам уже кой-что сообщила… Видите,
это произойдет, по всей вероятности, на третьем отсюда этапе, когда партию
ссыльных поведут в Сибирь. О, до этого еще далеко. Иван Федорович уже ездил к
начальнику третьего этапа. Вот только неизвестно, кто будет партионным начальником,
да и нельзя это так заранее узнать. Завтра, может быть, я вам покажу весь план
в подробности, который мне оставил Иван Федорович накануне суда, на случай
чего-нибудь… Это было в тот самый раз, когда, помните, вы тогда вечером застали
нас в ссоре: он еще сходил с лестницы, а я, увидя вас, заставила его воротиться
– помните? Вы знаете, из-за чего мы тогда поссорились?
– Нет, не знаю, – сказал Алеша.
– Конечно, он тогда от вас скрыл: вот именно из-за этого
плана о побеге. Он мне еще за три дня перед тем открыл все главное – вот
тогда-то мы и начали ссориться и с тех пор все три дня ссорились. Потому
поссорились, что когда он объявил мне, что в случае осуждения Дмитрий Федорович
убежит за границу вместе с той тварью, то я вдруг озлилась – не скажу вам из-за
чего, сама не знаю из-за чего… О, конечно, я за тварь, за эту тварь тогда
озлилась, и именно за то, что и она тоже, вместе с Дмитрием, бежит за границу!
– воскликнула вдруг Катерина Ивановна с задрожавшими от гнева губами. – Иван
Федорович как только увидел тогда, что я так озлилась за эту тварь, то мигом и
подумал, что я к ней ревную Дмитрия и что, стало быть, все еще продолжаю любить
Дмитрия. Вот и вышла тогда первая ссора. Я объяснений дать не захотела, просить
прощения не могла; тяжело мне было, что такой человек мог заподозрить меня в
прежней любви к этому… И это тогда, когда я сама, уже давно перед тем, прямо
сказала ему, что не люблю Дмитрия, а люблю только его одного! Я от злости
только на эту тварь на него озлилась! Через три дня, вот в тот вечер, когда вы
вошли, он принес ко мне запечатанный конверт, чтоб я распечатала тотчас, если с
ним что случится. О, он предвидел свою болезнь! Он открыл мне, что в конверте
подробности о побеге и что в случае, если он умрет или опасно заболеет, то чтоб
я одна спасла Митю. Тут же оставил у меня деньги, почти десять тысяч, – вот те
самые, про которые прокурор, узнав от кого-то, что он посылал их менять,
упомянул в своей речи. Меня страшно вдруг поразило, что Иван Федорович, все еще
ревнуя меня и все еще убежденный, что я люблю Митю, не покинул, однако, мысли
спасти брата и мне же, мне самой доверяет это дело спасения! О, это была
жертва! Нет, вы такого самопожертвования не поймете во всей полноте, Алексей
Федорович! Я хотела было упасть к ногам его в благоговении, но как подумала
вдруг, что он сочтет это только лишь за радость мою, что спасают Митю (а он бы
непременно это подумал!), то до того была раздражена лишь одною только
возможностью такой несправедливой мысли с его стороны, что опять раздражилась и
вместо того, чтоб целовать его ноги, сделала опять ему сцену! О, я несчастна!
Таков мой характер – ужасный, несчастный характер! О, вы еще увидите: я сделаю,
я доведу-таки до того, что и он бросит меня для другой, с которой легче
живется, как Дмитрий, но тогда… нет, тогда уже я не перенесу, я убью себя! А
когда вы вошли тогда и когда я вас кликнула, а ему велела воротиться, то, как
вошел он с вами, меня до того захватил гнев за ненавистный, презрительный
взгляд, которым он вдруг поглядел на меня, что – помните – я вдруг закричала
вам, что это он, он один уверил меня, что брат его Дмитрий убийца! Я нарочно
наклеветала, чтоб еще раз уязвить его, он же никогда, никогда не уверял меня,
что брат – убийца, напротив, в этом я, я сама уверяла его! О, всему, всему
причиною мое бешенство! Это я, я и приготовила эту проклятую сцену в суде! Он
захотел доказать мне, что он благороден и что пусть я и люблю его брата, но он
все-таки не погубит его из мести и ревности. Вот он и вышел в суде… Я всему
причиною, я одна виновата!
Еще никогда не делала Катя таких признаний Алеше, и он
почувствовал, что она теперь именно в той степени невыносимого страдания, когда
самое гордое сердце с болью крушит свою гордость и падает побежденное горем. О,
Алеша знал и еще одну ужасную причину ее теперешней муки, как ни скрывала она
ее от него во все эти дни после осуждения Мити; но ему почему-то было бы
слишком больно, если б она до того решилась пасть ниц, что заговорила бы с ним
сама, теперь, сейчас, и об этой причине. Она страдала за свое «предательство»
на суде, и Алеша предчувствовал, что совесть тянет ее повиниться, именно перед
ним, перед Алешей, со слезами, со взвизгами, с истерикой, с битьем об пол. Но
он боялся этой минуты и желал пощадить страдающую. Тем труднее становилось
поручение, с которым он пришел. Он опять заговорил о Мите.
– Ничего, ничего, за него не бойтесь! – упрямо и резко
начала опять Катя, – все это у него на минуту, я его знаю, я слишком знаю это
сердце. Будьте уверены, что он согласится бежать. И, главное, это не сейчас; будет
еще время ему решиться. Иван Федорович к тому времени выздоровеет и сам все
поведет, так что мне ничего не придется делать. Не беспокойтесь, согласится
бежать. Да он уж и согласен: разве может он свою тварь оставить? А в каторгу ее
не пустят, так как же ему не бежать? Он, главное, вас боится, боится, что вы не
одобрите побега с нравственной стороны, но вы должны ему это великодушно
позволить, если уж так необходима тут ваша санкция, – с ядом прибавила Катя.
Она помолчала и усмехнулась.
– Он там толкует, – принялась она опять, – про какие-то
гимны, про крест, который он должен понести, про долг какой-то, я помню, мне
много об этом Иван Федорович тогда передавал, и если б вы знали, как он
говорил! – вдруг с неудержимым чувством воскликнула Катя, – если б вы знали,
как он любил этого несчастного в ту минуту, когда мне передавал про него, и как
ненавидел его, может быть, в ту же минуту! А я, о, я выслушала тогда его
рассказ и его слезы с горделивою усмешкою! О, тварь! Это я тварь, я! Это я
народила ему горячку! А тот, осужденный, – разве он готов на страдание, –
раздражительно закончила Катя, – да и такому ли страдать? Такие, как он,
никогда не страдают!
Какое-то чувство уже ненависти и гадливого презрения
прозвучало в этих словах. А между тем она же его предала. «Что ж, может,
потому, что так чувствует себя пред ним виноватой, и ненавидит его минутами», –
подумал про себя Алеша. Ему хотелось, чтоб это было только «минутами». В
последних словах Кати он заслышал вызов, но не поднял его.
– Я для того вас и призвала сегодня, чтоб вы обещались мне
сами его уговорить. Или, по-вашему, тоже бежать будет нечестно, не доблестно,
или как там… не по-христиански, что ли? – еще с пущим вызовом прибавила Катя.
– Нет, ничего. Я ему скажу все… – пробормотал Алеша. – Он
вас зовет сегодня к себе, – вдруг брякнул он, твердо смотря ей в глаза. Она вся
вздрогнула и чуть-чуть отшатнулась от него на диване.
