– Не намочить ли и тебе голову и не лечь ли тебе тоже в
постель, – обратился к Григорию Алеша. – Мы здесь за ним посмотрим; брат ужасно
больно ударил тебя… по голове.
– Он меня дерзнул! – мрачно и раздельно произнес Григорий.
– Он и отца «дерзнул», не то что тебя! – заметил, кривя рот,
Иван Федорович.
– Я его в корыте мыл… он меня дерзнул! – повторял Григорий.
– Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы так и
убил. Много ли надо Езопу? – прошептал Иван Федорович Алеше.
– Боже сохрани! – воскликнул Алеша.
– А зачем «сохрани»? – все тем же шепотом продолжал Иван,
злобно скривив лицо. – Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!
Алеша вздрогнул.
– Я, разумеется, не дам совершиться убийству, как не дал и
сейчас. Останься тут, Алеша, я выйду походить по двору; у меня голова начала
болеть.
Алеша пошел в спальню к отцу и просидел у его изголовья за
ширмами около часа. Старик вдруг открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу,
видимо припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его
лице.
– Алеша, – зашептал он опасливо, – где Иван?
– На дворе, у него голова болит. Он нас стережет.
– Подай зеркальце, вон там стоит, подай!
Алеша подал ему маленькое складное кругленькое зеркальце,
стоявшее на комоде. Старик погляделся в него: распух довольно сильно нос, и на
лбу над левою бровью был значительный багровый подтек.
– Что говорит Иван? Алеша, милый, единственный сын мой, я
Ивана боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь…
– Не бойтесь и Ивана, Иван сердится, но он вас защитит.
– Алеша, а тот-то? К Грушеньке побежал! Милый ангел, скажи
правду: была давеча Грушенька али нет?
– Никто ее не видал. Это обман, не была!
– Ведь Митька-то на ней жениться хочет, жениться!
– Она за него не пойдет.
– Не пойдет, не пойдет, не пойдет, не пойдет, ни за что не
пойдет!.. – радостно так весь и встрепенулся старик, точно ничего ему не могли
сказать в эту минуту отраднее. В восхищении он схватил руку Алеши и крепко
прижал ее к своему сердцу. Даже слезы засветились в глазах его. – Образок-то,
Божией-то матери, вот про который я давеча рассказал, возьми уж себе, унеси с
собой. И в монастырь воротиться позволяю… давеча пошутил, не сердись. Голова
болит, Алеша… Леша, утоли ты мое сердце, будь ангелом, скажи правду!
– Вы все про то: была ли она или не была? – горестно
проговорил Алеша.
– Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что: сходи ты к
Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей,
угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что?
Можешь аль не можешь?
– Коль ее увижу, то спрошу, – пробормотал было Алеша в
смущении.
– Нет, она тебе не скажет, – перебил старик, – она егоза.
Она тебя целовать начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, она
бесстыдница, нет, тебе нельзя к ней идти, нельзя!
– Да и нехорошо, батюшка, будет, нехорошо совсем.
– Куда он посылал-то тебя давеча, кричал: «Сходи», когда
убежал?
– К Катерине Ивановне посылал.
– За деньгами? Денег просить?
– Нет, не за деньгами.
– У него денег нет, нет ни капли. Слушай, Алеша, я полежу
ночь и обдумаю, а ты пока ступай. Может, и ее встретишь… Только зайди ты ко мне
завтра наверно поутру; наверно. Я тебе завтра одно словечко такое скажу;
зайдешь?
– Зайду.
– Коль придешь, сделай вид, что сам пришел, навестить
пришел. Никому не говори, что я звал. Ивану ни слова не говори.
– Хорошо.
– Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не
забуду. Я тебе одно словечко завтра скажу… только еще подумать надо…
– А как вы теперь себя чувствуете?
– Завтра же, завтра встану и пойду, совсем здоров, совсем
здоров, совсем здоров!..
Проходя по двору, Алеша встретил брата Ивана на скамье у
ворот: тот сидел и вписывал что-то в свою записную книжку карандашом. Алеша
передал Ивану, что старик проснулся и в памяти, а его отпустил ночевать в
монастырь.
– Алеша, я с большим удовольствием встретился бы с тобой
завтра поутру, – привстав, приветливо проговорил Иван – приветливость даже
совсем для Алеши неожиданная.
– Я завтра буду у Хохлаковых, – ответил Алеша. – Я у
Катерины Ивановны, может, завтра тоже буду, если теперь не застану…
– А теперь все-таки к Катерине Ивановне! Это
«раскланяться-то, раскланяться»? – улыбнулся вдруг Иван. Алеша смутился.
– Я, кажется, все понял из давешних восклицаний и кой из
чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить к ней и передать, что он…
ну… ну, одним словом, «откланивается»?
– Брат! Чем весь этот ужас кончится у отца и Дмитрия? –
воскликнул Алеша.
– Нельзя наверно угадать. Ничем, может быть: расплывется
дело. Эта женщина – зверь. Во всяком случае, старика надо в доме держать, а
Дмитрия в дом не пускать.
– Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий
человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более
недостоин?
– К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот
вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а
по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не
имеет права желать?
– Не смерти же другого?
– А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда
все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет
давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя
спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить
кровь Езопа, ну, убить его, а?
– Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого у меня не было! Да
и Дмитрия я не считаю…
– Спасибо хоть за это, – усмехнулся Иван. – Знай, что я его
всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный
простор. До свидания завтра. Не осуждай и не смотри на меня как на злодея, –
прибавил он с улыбкою.
Они крепко пожали друг другу руки, как никогда еще прежде.
Алеша почувствовал, что брат сам первый шагнул к нему шаг и что сделал он это
для чего-то, непременно с каким-то намерением.
X
Обе вместе
Вышел же Алеша из дома отца в состоянии духа разбитом и подавленном
еще больше, чем давеча, когда входил к отцу. Ум его был тоже как бы раздроблен
и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить
разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им
в этот день. Что-то граничило почти с отчаянием, чего никогда не бывало в
сердце Алеши. Надо всем стоял, как гора, главный, роковой и неразрешимый
вопрос: чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
Теперь уж он сам был свидетелем. Он сам тут присутствовал и видел их друг пред
другом. Впрочем, несчастным, вполне и страшно несчастным, мог оказаться лишь
брат Дмитрий: его сторожила несомненная беда. Оказались тоже и другие люди, до
которых все это касалось и, может быть, гораздо более, чем могло казаться Алеше
прежде. Выходило что-то даже загадочное. Брат Иван сделал к нему шаг, чего так
давно желал Алеша, и вот сам он отчего-то чувствует теперь, что его испугал
этот шаг сближения. А те женщины? Странное дело: давеча он направлялся к
Катерине Ивановне в чрезвычайном смущении, теперь же не чувствовал никакого;
напротив, спешил к ней сам, словно ожидая найти у ней указания. А однако,
передать ей поручение было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех
тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя
бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни пред
каким падением. К тому же еще велел передать Катерине Ивановне и только что
происшедшую у отца сцену.
