– И уйду, – проговорила Грушенька, подхватив с дивана
мантилью. – Алеша, милый, проводи-ка меня!
– Уйдите, уйдите поскорей! – сложил пред нею, умоляя, руки
Алеша.
– Милый Алешенька, проводи! Я тебе дорогой
хорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешенька, сцену
проделала. Проводи, голубчик, после понравится.
Алеша отвернулся, ломая руки. Грушенька, звонко смеясь,
выбежала из дома.
С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы
душили ее. Все около нее суетились.
– Я вас предупреждала, – говорила ей старшая тетка, – я вас
удерживала от этого шага… вы слишком пылки… разве можно было решиться на такой
шаг! Вы этих тварей не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех… Нет, вы
слишком своевольны!
– Это тигр! – завопила Катерина Ивановна. – Зачем вы
удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!
Она не в силах была сдерживать себя пред Алешей, может быть,
и не хотела сдерживаться.
– Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..
Алеша попятился к дверям.
– Но Боже! – вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув
руками, – он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал
этой твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый
день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец,
Алексей Федорович!
Алеше хотелось что-то сказать, но он не находил ни одного
слова. Сердце его сжималось от боли.
– Уходите, Алексей Федорович! Мне стыдно, мне ужасно!
Завтра… умоляю вас на коленях, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю,
что с собой еще сделаю!
Алеша вышел на улицу как бы шатаясь. Ему тоже хотелось
плакать, как и ей. Вдруг его догнала служанка.
– Барышня забыла вам передать это письмецо от госпожи
Хохлаковой, оно у них с обеда лежит.
Алеша машинально принял маленький розовый конвертик и сунул
его, почти не сознавая, в карман.
XI
Еще одна погибшая репутация
От города до монастыря было не более версты с небольшим.
Алеша спешно пошел по пустынной в этот час дороге. Почти уже стала ночь, в
тридцати шагах трудно уже было различать предметы. На половине дороги
приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась
какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась
с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала:
– Кошелек или жизнь!
– Так это ты, Митя! – удивился сильно вздрогнувший, однако,
Алеша.
– Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее
дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться
здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не
имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
– Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта
кровь отца… – Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг
как бы что-то порвалось в душе. – Ты чуть не убил его… проклял его… и вот
теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
– А, да что ж? Неприлично, что ли? Не идет к положению?
– Да нет… я так…
– Стой. Посмотри на ночь: видишь, какая мрачная ночь,
облака-то, ветер какой поднялся! Спрятался я здесь, под ракитой, тебя жду, и
вдруг подумал (вот тебе Бог!): да чего же больше маяться, чего ждать? Вот
ракита, платок есть, рубашка есть, веревку сейчас можно свить, помочи в придачу
и – не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием! И вот
слышу, ты идешь, – Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же,
стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек,
братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно
люблю! И так я тебя полюбил, так в эту минуту любил, что подумал: брошусь
сейчас к нему на шею! Да глупая мысль пришла: «Повеселю его, испугаю». Я и
закричал как дурак: «Кошелек!» Прости дурачеству – это только вздор, а на душе
у меня… тоже прилично… Ну да черт, говори, однако, что там? Что она сказала?
Дави меня, рази меня, не щади! В исступление пришла?
– Нет, не то… Там было совсем не то, Митя. Там… Я там сейчас
их обеих застал.
– Каких обеих?
– Грушеньку у Катерины Ивановны.
Дмитрий Федорович остолбенел.
– Невозможно! – вскричал он, – ты бредишь! Грушенька у ней?
Алеша рассказал все, что случилось с ним с самой той минуты,
как вошел к Катерине Ивановне. Он рассказывал минут десять, нельзя сказать,
чтобы плавно и складно, но, кажется, передал ясно, схватывая самые главные
слова, самые главные движения и ярко передавая, часто одною чертой, собственные
чувства. Брат Дмитрий слушал молча, глядел в упор со страшною неподвижностью,
но Алеше ясно было, что он уже все понял, осмыслил весь факт. Но лицо его, чем
дальше подвигался рассказ, становилось не то что мрачным, а как бы грозным. Он
нахмурил брови, стиснул зубы, неподвижный взгляд его стал как бы еще
неподвижнее, упорнее, ужаснее… Тем неожиданнее было, когда вдруг с непостижимою
быстротой изменилось разом все лицо его, доселе гневное и свирепое, сжатые губы
раздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым неудержимым, самым
неподдельным смехом. Он буквально залился смехом, он долгое время даже не мог
говорить от смеха.
– Так и не поцеловала ручку! Так и не поцеловала, так и
убежала! – выкрикивал он в болезненном каком-то восторге – в наглом восторге
можно бы тоже сказать, если бы восторг этот не был столь безыскусствен. – Так
та кричала, что это тигр! Тигр и есть! Так ее на эшафот надо? Да, да, надо бы,
надо, я сам того мнения, что надо, давно надо! Видишь ли, брат, пусть эшафот,
но надо еще сперва выздороветь. Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она в
этой ручке высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, каких
можно только вообразить на свете! В своем роде восторг! Так она домой побежала?
Сейчас я… ах… Побегу-ка я к ней! Алешка, не вини меня, я ведь согласен, что ее
придушить мало…
– А Катерина Ивановна! – печально воскликнул Алеша.
– И ту вижу, всю насквозь и ту вижу, и так вижу, как
никогда! Тут целое открытие всех четырех стран света, пяти то есть! Этакий шаг!
Это именно та самая Катенька, институточка, которая к нелепому грубому офицеру
не побоялась из великодушной идеи спасти отца прибежать, рискуя страшно быть
оскорбленною! Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в
беспредельность! Ты говоришь, ее эта тетка останавливала? Эта тетка, знаешь,
сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она
поднимала еще больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего,
и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не
поднялась. Так она удерживала Катю, а та не послушалась. «Все, дескать, могу
победить, все мне подвластно; захочу, и Грушеньку околдую», – и сама ведь себе
верила, сама над собой форсила, кто ж виноват? Ты думаешь, она нарочно эту
ручку первая поцеловала у Грушеньки, с расчетом хитрым? Нет, она взаправду, она
взаправду влюбилась в Грушеньку, то есть не в Грушеньку, а в свою же мечту, в
свой бред, – потому-де что это моя мечта, мой бред! Голубчик Алеша, да как ты
от них, от этаких, спасся? Убежал, что ли, подобрав подрясник? Ха-ха-ха!
