Книга шестая
Русский инок
I
Старец Зосима и его гости
Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью
старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может
быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в
кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом,
окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он
с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши; гости уже собрались в
его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия,
что «учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его,
как сам изрек и как сам пообещал еще утром». Обещанию же этому, да и всякому
слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел
его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что
еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой
смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же
старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще
раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши
погляжу, душу мою вам еще раз изолью». Собравшиеся на эту последнюю, вероятно,
беседу старца были самые преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо:
иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита,
человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но
духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный
глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до
какого-то даже стыда. Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький
монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не
малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми
смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного
чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. Этого как бы трепещущего
человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с
необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не
сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в
странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси. Было это уже очень давно, лет
пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в
одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того
пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их
бедный костромской монастырек. Все, и хозяин и гости, расположились во второй
комнате старца, в которой стояла постель его, комнате, как и было указано
прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника,
пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из
первой комнаты стульях. Начало уже смеркаться, комната освещалась от лампад и
восковых свеч пред иконами. Увидав Алешу, смутившегося при входе и ставшего в
дверях, старец радостно улыбнулся ему и протянул руку:
– Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал,
что прибудешь.
Алеша подошел к нему, склонился пред ним до земли и
заплакал. Что-то рвалось из его сердца, душа его трепетала, ему хотелось
рыдать.
– Что ты, подожди оплакивать, – улыбнулся старец, положив
правую руку свою на его голову, – видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет
еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой
Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он
перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных
веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы
происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и
непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с
вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей
после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и
что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
– Встань, милый, – продолжал старец Алеше, – дай посмотрю на
тебя. Был ли у своих и видел ли брата?
Алеше странно показалось, что он спрашивает так твердо и
точно об одном только из братьев, – но о котором же: значит, для этого-то
брата, может быть, и отсылал его от себя и вчера, и сегодня.
– Одного из братьев видел, – ответил Алеша.
– Я про того, вчерашнего, старшего, которому я до земли
поклонился.
– Того я вчера лишь видел, а сегодня никак не мог найти, –
сказал Алеша.
– Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши, все оставь и
поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому
будущему страданию его поклонился.
Он вдруг умолк и как бы задумался. Слова были странные. Отец
Иосиф, свидетель вчерашнего земного поклона старца, переглянулся с отцом
Паисием. Алеша не вытерпел.
– Отец и учитель, – проговорил он в чрезвычайном волнении, –
слишком неясны слова ваши… Какое это страдание ожидает его?
– Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное…
словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд…
так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек
для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как
бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась. Послал я тебя
к нему, Алексей, ибо думал, что братский лик твой поможет ему. Но все от
Господа и все судьбы наши. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то
останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Запомни сие. А тебя,
Алексей, много раз благословлял я мысленно в жизни моей за лик твой, узнай сие,
– проговорил старец с тихою улыбкой. – Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а
в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги
твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и
счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь – что
важнее всего. Ну вот ты каков. Отцы и учители мои, – умиленно улыбаясь,
обратился он к гостям своим, – никогда до сего дня не говорил я, даже и ему, за
что был столь милым душе моей лик сего юноши. Теперь лишь скажу: был мне лик
его как бы напоминанием и пророчеством. На заре дней моих, еще малым ребенком,
имел я старшего брата, умершего юношей, на глазах моих, всего только семнадцати
лет. И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в
судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей,
не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я
иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. То первое явление было
еще в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как бы
повторение его. Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него
лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что
много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко
мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения,
так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей. Слышишь ли
сие, Порфирий, – обратился он к прислуживавшему его послушнику. – Много раз
видел я на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея больше люблю, чем тебя.
Теперь знаешь, почему так было, но и тебя люблю, знай это, и много раз горевал,
что ты огорчаешься. Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше, брате
моем, ибо не было в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и
трогательного. Умилилось сердце мое, и созерцаю всю жизнь мою в сию минуту,
како бы вновь ее всю изживая…
