«Брэктон Колледж, Эджстоу, 20.X.19…
Дорогой Марк!
Все мы огорчились, когда Дик сказал, что Вы уходите от нас, но для Вашей карьеры так лучше. Когда институт переберется сюда, мы с Вами будем часто видеться. Если Вы еще не послали прошение об отставке, время терпит. Напишете его к концу следующего семестра, а мы на первом же заседании подберем человека. Кого бы Вы сами предложили? Вчера мы с Джеймсом и Диком толковали про Дэвида Лэрда (Представляете, Джеймс о нем и не слышал!). Вы, конечно, знаете его работы. Не напишете ли Вы мне о них, о нем самом? Я его увижу на той неделе в Кембридже, на банкете. Будет премьер, газетчики. Конечно, вы слышали, что у нас тут творилось. Институтская полиция нервная какая-то, начали стрелять в толпу. Разбили окно Марии Генриетты, камни попадали в залу. Глоссоп сорвался, полез было объясняться, но я его урезонил. Конечно, все это между нами. Многие были бы рады придраться и поднять крик, зачем мы продали лес. Однако, я спешу, надо распорядиться насчет похорон (Ящер).
Искренне Ваш Дж.С.Кэрри.»
Первые же слова повергли Марка в ужас, но он попытался себя успокоить. Надо немедленно объяснить, что это недоразумение, и все будет в порядке. Нельзя же выгнать человека из-за какого-то частного разговора! Он вспомнил, что именно в таких случаях избранные говорили: «дела, знаете, делаются не в кабинетах», «мы не бюрократы» и тому подобное; но он и это постарался отогнать. Тут появилось еще одно воспоминание: так потерял работу бедняга Кеннингтон; однако, ведь то был чужак, а он — избранный из избранных, почище Кэрри. А вдруг нет? Если в Беллбэри он чужак, не значит ли это, что Фиверстоун больше его не поддерживает? Если он вернется в Брэктон, останется ли он в прежнем кругу? Может ли он вообще вернуться? Ну, как же! Надо написать сейчас письмо, объяснить, что он уходить не собирается, и вакансии у них не будет. Марк сел за стол и взял перо. Тут новая мысль пронзила его: Кэрри покажет письмо Фиверстоуну, тот скажет об этом Уизеру, и Уизер решит, что Марк не собирается работать в ГНИИЛИ… Эх, будь, что будет!.. В конце концов, он откажется от фантазий и снова станет работать там, у себя. А если это уже невозможно? Тогда у них с Джейн не будет ни гроша. Фиверстоун, с его влиянием, перекроет ему все дороги. А где, кстати, Фиверстоун?
Как бы то ни было, вести себя надо умно. Он позвонил и спросил виски. Дома он с утра не пил, да и днем пил пиво. Но сейчас его познабливало. Недоставало еще простудиться!..
Писать он решил разумно и уклончиво. Нельзя просто сказать, что вернешься — поймут, что его не взяли в Беллбэри. Но и слишком туманно — не годится. А ну его к черту! Двести фунтов за клуб, этот счет, — Джейн придется объяснять… Да и отсюда не уйдешь. В конце концов, виски и многочисленные сигареты помогли ему написать так:
«Государственный Научно-Исследовательский
Институт Лабораторных Исследований
21.X.19…
Дорогой Кэрри!
Фиверстоун, по-видимому, ошибся. Я и не собирался уходить. В сущности, я склоняюсь к тому, чтобы не брать в ГНИИЛИ полной нагрузки, так что в колледж вернусь дня через два. Меня беспокоит здоровье жены, и я не хотел бы с ней разлучаться. Кроме того, хотя здесь все исключительно ко мне расположены и упрашивают остаться, сама работа — не столько научная, сколько организационная и даже газетная. Словом, если Вам скажут, что я ухожу, не верьте. Желаю Вам хорошо провести время в Кембридже. Однако, и в сферах же Вы вращаетесь, не угонишься!
Ваш Марк Г.Стэддок.
P.S. Лэрд не годится в любом случае. Опубликовал он одну-единственную статью, да и ту люди знающие всерьез не принимают. Писать он не умеет вообще. А умеет только одно: хвалить заведомую дрянь.»
Легче ему стало всего на минуту. Запечатав конверт, он сразу задумался, как ему дотянуть день. Сперва он пошел к себе, но там вовсю работал пылесос: по-видимому, в такой час никто у себя не сидел. Внизу, в холле, тоже шла уборка. В библиотеке было почти пусто, но двое ученых, склонившихся друг к другу, замолчали и недружелюбно взглянули на него. Он взял какую-то книгу и ушел. В другом холле, у доски объявлений, стоял Стил и какой-то человек с остроконечной бородкой. Никто не обернулся, но оба замолчали. Марк пересек холл и посмотрел на барометр. Повсюду хлопали двери, стучали шаги, звонили телефоны — институт работал вовсю, а ему места не было. Наконец он выглянул в сад и увидел плотный, мокрый, холодный туман.
Любой рассказ лжив в одном смысле: он не может передать, как ползет время. День тянулся так долго, что вы не вынесли бы его описания. Иногда Марк шел к себе (уборка кончилась), иногда выходил в туман, иногда бродил по холлам. Там, где народу было много, он старался, чтоб никто не заметил, как он растерян и подавлен; но его вообще не замечали.
Часа в два он встретил Стоуна в каком-то коридоре. Он не думал о нем со вчерашнего утра, но сейчас, взглянув на него, понял, что не ему одному здесь плохо. Вид у Стоуна был такой, как у новеньких в школе или у «чужих» в Брэктоне — словом, тот самый, который воплощал для Марка худшие страхи. Инстинкт советовал с ним не заговаривать, он знал по опыту, как опасно дружить или даже беседовать с тем, кто идет ко дну: ты ему не поможешь, а он тебя утопит. Но сейчас ему самому было так одиноко, что он болезненно улыбнулся и сказал: «Привет».
Стоун вздрогнул, словно сам боялся, чтобы с ним заговорили.
— День добрый, — быстро ответил он, не останавливаясь.
— Пойдемте, потолкуем, если вы не заняты, — предложил Марк.
— Я… я не знаю, долго ли я буду свободен, — промямлил Стоун.
— Расскажите мне про это место, — попросил Марк. — Нехорошо тут, вроде бы, но я еще не все понял. Пойдемте ко мне?
— Я так не думаю!.. — быстро заговорил Стоун. — Совсем не думаю! Кто вам сказал, что я так думаю?..
Марк не ответил, увидев, что прямо к ним идет ИО. В следующие недели он понял, что тот бродит по всему институту. Нельзя было сказать, что он подсматривает — о приближении его оповещал скрип ботинок, а часто и мычание. Иногда его видели издалека, ведь он был высок, а если бы не сутулился, был бы даже очень высоким; и нередко лицо его, обращенное прямо к вам, возникало над толпой. На сей раз Марк впервые заметил эту вездесущность и подумал, что худшего времени ИО выбрать не мог. Он шел к ним медленно, глядя на них, но нельзя было понять, видит он их или нет. Говорить они больше не могли.
Выйдя к чаю, Марк увидел Фиверстоуна и поспешил сесть рядом с ним. Он знал, что в его положении нельзя навязываться, но ему было уже совсем худо.
— Да, Фиверстоун, — бодро начал он, — никак я ничего не разузнаю… — И облегченно перевел дух, увидев, что тот улыбается в ответ. — Стил меня, прямо скажем, принял плохо. Но ИО и слышать не хочет об уходе. А Фея просит писать в газету статьи. Что же мне делать?
Фиверстоун смеялся долго и громко.
— Нет, — продолжал Марк, — я никак не пойму. Попробовал прямо спросить старика…
