— Это что за новости? — изумилась старушка, вставая с кресла и ставя банки на стол. На нем, кроме банок, громоздился компьютер с жидкокристаллическим монитором.
Мы с Любой вскочили с пола и хотели убежать, но увидели, что дверь за нами сама собой захлопнулась.
— Это что за новости? — повторила высокая сухонькая бабка.
Выглядела она ужасно. На ней были выцветший синий байковый халат; на ногах — красные махровые носки и дырявые меховые тапочки; на шее — белые пластмассовые бусы… Редкие рыжие волосы на голове были накручены на крупные синие бигуди, картину довершала тлеющая папироса, которую старуха держала в правом углу рта. Красавица, да и только.
— Ну и стиль у нее, — шепнула мне Люба.
— Это что за новости? — произнесла свою излюбленную фразу бабка, наверное, считая ее очень эффектной.
Молчать дальше было просто неприлично. Я сказал:
— Мы, это… нечаянно сюда ввалились… извините… до свидания… всего хорошего. — И бочком, бочком, проталкивал Любу к двери.
Но открыть ее не смогли — здесь тоже не было ручки!
— А ну, стоять! — завопила старуха.
— Сего вы так кричите, мы не глухие! — оповестила ее Люба.
Нервная старуха отодвинула меня от двери и гаркнула:
— Кто вы такие? Как здесь оказались?
— Шли мимо, споткнулись, упали и рухнули на дверь, — залепетал я.
Дама усмехнулась, густо кашлянула, как кашляют курильщики со стажем, схватила нас с Любой за загривки, как котят, и бросила на стоявший в углу старый диван, обитый белым кожзаменителем.
— Вы лагерные? — спросила она.
Люба вскочила с дивана и закричала:
— Да сто вы себе позволяете?! Умом тронулись? Я все родителям рассказу! Мы платили такие деньги за поездку, а тут какие-то маньяськи в подвалах сидят! Космар! Встретимся в суде!
— Ага, значит, лагерные, — сделала себе пометку бабка, не обращая внимания на угрозы Любы встретиться в суде. — Фамилии как?
— А вам какое дело? Немедленно выпустите нас, или я буду звать на помось! — разорялась Люба и переключилась на меня: — А ты сто сидис, давай, засисяй меня! Тозе мне музсина!
— Да, мужиков сейчас нормальных нет, — сказала вдруг бабка, взглянув на Любу. — Повымирали они, как мамонты…
Люба, почувствовав родственную душу, которая, судя по всему, была неплохим психологом, потеплела и произнесла:
— Моя фамилия Балаболкина, а его…
— Кортиев, — подсказал я, удивляясь, как моей спутнице подходит ее фамилия.
— Ах! — воскликнула бабка и выронила папиросу (несомненно, «Беломор»). — Кортиев!
Она бросила на меня теплый взгляд, потом развернулась, взяла Любу за плечи, непонятным быстрым движением открыла дверь и вытолкала девчонку наружу.
— Значит, Кортиев… — довольно пробормотала бабка, присаживаясь рядом. — Ну и как тебе все это?
— Что — «это»? — не понял я.
— Ну, лагерь.
— Если честно, отвратительный, — не стал я врать.
— Да? Почему же? — хитро улыбнулась бабка.
— Сначала, когда мы приехали, он показался мне раем на земле, а потом… я изменил мнение, — проговорил я. Почему-то этой странной бабке захотелось все рассказать.
— Поподробнее можно? — попросила она. — Почему мнение изменил? Вас плохо кормят, поят, Настя обижает?
— Нет, в этом плане все нормально. Просто… со мной здесь начали происходить странные вещи.
И я, сам от себя не ожидая, выложил все подчистую. И про затонувший теплоход, который и не тонул вовсе, и про машину, и про лес… ничего не забыл, все поведал. В конце моего длинного рассказа я почувствовал головокружение и дискомфорт — так бывает, когда долго эмоционально говоришь.
— Бедный мальчик, — сочувственно промолвила бабка и погладила меня по голове. — Иди-ка сюда.
Она встала с дивана и подвела меня к стеллажам.
— Видишь?
Я медленно кивнул, читая, что было написано на банках, расставленных стройными рядами. А на каждой стеклянной емкости, в которой клубилось какое-то эфирное вещество, значилось: «Клаустрофобия», «Аэрофобия», «Кремнофобия», «Акрофобия» и так далее. А рядом размещалась фотография обладателя этого страха.
— Что это значит? — осипшим голосом пробормотал я.
— В этих сосудах собраны страхи всех лагерных ребятишек, — с нежностью сказала бабка, разглядывая банки, в каких мама обычно закручивает помидоры, огурцы и разные салаты. — Найди среди них свой.
— Вот он, — ткнул я пальцем в банку с надписью «Клаустрофобия».
— Правильно. Ты не заметил ничего странного?
— Ммм… нет…
— Присмотрись внимательнее ко всем остальным емкостям и к своей.
И только тут я заметил, что другие страхи были расфасованы в литровые банки, а моя клаустрофобия занимала целый трехлитровый баллон. В таких баллонах мама томат закатывает…
— Э-э-э… — растерялся я. — Вы мне, может, объясните, что все это значит?
— Объясню, — пообещала бабка, — но сначала давай посмотрим фильм.
— Какой еще фильм? — вконец опешил я. И Люба, кстати, отчего-то не ломилась в дверь… Тоже мне подруга… А я ее еще сторожил…
— Присаживайся, — бабка вновь усадила меня на диван.
Она поставила в видеомагнитофон кассету, присела рядом и щелкнула пультом дистанционного управления. Экран небольшого телевизора был сначала фиолетовым, затем пошли какие-то помехи, после них появилось изображение, и я увидел… себя. Я, «экранный», бегал по теплоходу и что-то кричал. Забежал в перевернутую вверх ногами каюту, плавал в воде, а в конце утонул… Я видел себя со стороны. Это было что-то непередаваемое. Никому не пожелаю увидеть человека, умирающего от страха. Мои глаза вываливались из орбит, а черные волосы быстро седели… Гримаса ужаса, застывшая на моем же мертвом лице, навсегда отпечаталась в моей памяти.
После того как я утонул, экран на несколько секунд стал черным, потом я увидел… Женьку. Он с безумным видом сдирал с зайца шкуру. Рядом ходил я и с жалостным видом смотрел на зайца. Затем экран отобразил наше сражение с существами, Женьку, трясущегося от страха перед висящим над пропастью мостом… Женька преодолел страх и шагнул, после этого мы сожгли за собой мост. И снова темнота.
Кино продолжилось. В третьей части я опять был главным действующим лицом. Вот дискотека. Мне на голову падает зеркальный шар, мои ноги подкашиваются, я закрываю глаза. Кадр сменился, появилось кладбище. Я, обложенный цветами, лежу в гробу. Меня накрывают крышкой и опускают в могилу. Засыпают землей. Кадр сменился, и я увидел себя крупным планом. Изображение было серым. Камера, как я догадался, снимала в режиме ночной съемки. Итак, я сломал гроб и выбрался наружу… Эту картину, когда я лежал на разрытой собственными руками могиле, я тоже никогда не забуду.
