Но когда она еще читала письмо, ей вдруг пришло в голову:
неужели же этот самонадеянный мальчишка и фанфаронишка выбран князем в
корреспонденты и, пожалуй, чего доброго, единственный его здешний
корреспондент? Хоть и с видом необыкновенного пренебрежения, но всё-таки она
взяла Колю к допросу. Но всегда обидчивый “мальчишка” не обратил на этот раз ни
малейшего внимания на пренебрежение: весьма коротко и довольно сухо объяснил он
Аглае, что хотя он и сообщил князю на всякий случай свой постоянный адрес пред
самым выездом князя из Петербурга и при этом предложил свои услуги, но что это
первая комиссия, которую он получил от него, и первая его записка к нему, а в
доказательство слов своих представил и письмо, полученное собственно им самим.
Аглая не посовестилась и прочла. В письме к Коле было:
“Милый Коля, будьте так добры, передайте при сем прилагаемую
и запечатанную записку Аглае Ивановне. Будьте здоровы”.
Любящий вас кн. Л. Мышкин”.
— Всё-таки смешно доверяться такому пузырю, — обидчиво
произнесла Аглая, отдавая Коле записку, и презрительно прошла мимо него.
Этого уже Коля не мог вынести: он же как нарочно для этого
случая выпросил у Гани, не объясняя ему причины, надеть его совершенно еще
новый зеленый шарф. Он жестоко обиделся.
II.
Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже
целую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в
Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней не
просуетились, переехали.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с
утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не
встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный,
горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом.
Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только
померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того
был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко от
Литейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные
и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, как
бы боясь потерять время или не застать кого-то дома.
Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его
полгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, что
он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной
одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим
портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и
всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх того на
человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде
на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
Но мало ли отчего бывает смешно?
Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной из
Рождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. К
удивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в
большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу были
отворены, и из них слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно
кто-нибудь читал вслух или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехом
нескольких звонких голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросил
господина Лебедева.
— Да вон они, — отвечала отворившая дверь кухарка с
засученными по локоть рукавами, ткнув пальцем в “гостиную”, В этой гостиной,
обитой темноголубого цвета бумагой и убран ной чистенько и с некоторыми
претензиями, то-есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под
колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со
стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял
сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего
платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и
с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком
на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно
разевавшая при этом рот и наконец один чрезвычайно странный слушатель, лежавший
на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными,
густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на
бакенбарды и бородку. Этот слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривал
ораторствовавшего Лебедева; тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.
— Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да глянь
сюда!.. Ну, да пусто бы вам совсем!
И кухарка ушла, махнув руками и рассердившись так, что даже
вся покраснела.
Лебедев оглянулся и, увидев князя, стоял некоторое время как
бы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на
дороге опять как бы замер, проговорив впрочем:
— Си-си-сиятельнейший князь!
Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу,
оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре,
державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от
неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку,
торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще
недавнего смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню;
Лебедев даже затопал ей вслед ногами, для пущей острастки, но встретив взгляд
князя, глядевшего с замешательством, произнес в объяснение:
— Для… почтительности, хе-хе-хе!
— Вы всё это напрасно… — начал было князь.
— Сейчас, сейчас, сейчас… как вихрь!
И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел в
удивлении на девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись.
Засмеялся и князь.
— Пошел фрак надеть, — сказал мальчик.
— Как это всё досадно, — начал было князь, — а я было думал…
скажите, он…
— Пьян, вы думаете? — крикнул голос с дивана; — ни в одном
глазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь есть, да это уж что ж,
— дисциплина.
Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила
девушка и с самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала:
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за
каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру когда воротится,
так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из священного
писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
— Это он потому убежал, что ему верно трудно стало вам
отвечать, — засмеялся молодой человек с дивана. — Об заклад побьюсь, что он уже
вас надувает и именно теперь обдумывает.
